— Не бойтесь вы, — Берестецкий неправильно понял дрожь, охватившую товарища. — Все образуется. Вы же не раздумали драться?
— Нет, — ответил Швейцер. — Мне, может быть, и лучше будет в карцер…
Берестецкий посмотрел на него с удивлением.
— Почему?
— Так… Давно уж не был, посмотрю, что и как, — Швейцер хотел отшутиться, но шутка не удалась.
— Я, признаться, не думал, что вы о карцере. Разочарую: вас вряд ли туда посадят.
— С чего же вы так решили?
— А вы не знаете? Карцер очистили еще вчера. Там были трое из класса «В» — Лидин, Очковский и Постников. Всех выпустили, а им оставалось еще двое суток сидеть.
— Вот как, — Швейцер закусил губу. Все подтверждается! Еще не было случая, чтобы Савватий освободил кого-то досрочно. Система наказаний соблюдалась в Лицее очень строго.
— Да вы со вчерашнего дня словно бы не в себе, — заметил Берестецкий. Лицей бурлит, а вы ничего не слышите. Как вы думаете, зачем выпустили этих троих?
— Трудно сказать, — пробормотал Швейцер, уже зная ответ.
— Освобождали место, — Берестецкий понизил голос. — Теперь там один Раевский, если Вустин не врал. Сообразили?
— Сообразил.
— Ну, то-то!
Берестецкий смотрел на Швейцера с торжеством. Тот не знал, как поступить — признаться ли? Его спас хор, который смолк на полуслове: начинался последний урок. Швейцер натянуто улыбнулся, высвободил руку и пошел в класс.
Итак, увидеться с Раевским не удастся, беглеца изолировали. На Вустина полагаться нельзя, дурак. Что ж, обойдемся без консультаций. Рассудим логически: где может быть вход в этот проклятый туннель?
Швейцер перебрал в уме все помещения первого этажа. Секретный кабинет отца Савватия, в который ни разу не ступала нога лицеиста, исключался сразу. Если вход существует, то он, конечно, должен быть именно там, и в этом случае становится недосягаемым. Но могут быть и другие пути. Хозяйственные помещения? Прачечная? Нет, навряд ли. Стирают в Лицее, белье никуда не возят. Кухня! Вот это ближе к истине! Из кухни должен быть выход к продовольственному складу. А продовольственный склад вполне может вывести в туннель. Естественное предположение — надо же как-то подвозить продукты. Все, что требуется сделать — улучить момент, пробраться в кухню и найти черный ход. Но когда? Лицеисты всегда на виду, туннель наверняка охраняется солдатами Устроения. Швейцер вспомнил про молчаливых часовых на пулеметных вышках и поежился. Нужно выгадать так, чтобы все были захвачены каким-то делом. Ночь? Нет, не годится. Ночью контроль еще жестче. Во время службы? Тоже не подходит. В Лицее полно людей, которые ее не посещают. Надо дождаться какого-то чрезвычайного события. Например, завтрашнего бала. Тоже сомнительно, бал соберет не всех. Можно, конечно, попробовать договориться с барышнями. Укрыться под юбками, сбежать… тьфу, глупость! Швейцер покраснел и быстро огляделся, боясь, что начал размышлять вслух. Но все было спокойно, отец Гермоген мурыжил бесконечного Толстого. Швейцер притворился, будто что-то записывает, и очень скоро отложил перо. Солнечное затмение! Вот единственная и неповторимая возможность! Сбегутся все, никто не останется в стороне — это во-первых. Во-вторых, на Лицей опустится ночь. Сколько времени это продлится — две минуты? Три? Пять? Ему придется постараться и попасть хотя бы на склад. При наихудшем сценарии, если его поймают, можно будет сослаться на приступ страха перед знамением.
План Швейцера и планом-то нельзя было назвать. Дерзкая выходка, демарш с неизбежным фиаско в перспективе, однако Швейцер инстинктивно понимал, что такие дикие, сумасбродные предприятия часто приводят к не менее фантастическому успеху.
9
— Учтите, я стукну только раз, — предупредил Пендронов, занимая место возле дверей, открывавшихся в гимнастический, он же танцевальный, зал.
Швейцер вошел первым; он ждал, что вид свеженатертого пола возбудит в нем тоску по солнечным дням чистоты и невинности — ведь он еще вчера, орудуя щеткой… впрочем, нет. Тогда уже многое успело измениться. Ослепительный паркет молчал, а в сердце Швейцера жила одна досада — не дай Бог, из-за этого глупого поединка все расстроится: ранят, убьют, поймают. А там, где прольется кровь, будут скользить невесомые чешки беззаботных девиц.
— Господа, — заговорил Берестецкий. — Я вынужден спросить: не хотите ли вы пожать друг другу руки? Швейцер, что скажете вы?
— Я не против, — ответил Швейцер. — Я готов простить оскорбление. Мне, может быть, стоит даже расспросить Коха и снова приготовить раствор, самостоятельно… Пусть все увидят, что колба разбилась случайно.
— Вы, Оштрах? — Берестецкий повернулся к обидчику.
— Говорю же, что он трус, — неуверенно и потому запальчиво сказал упрямый Оштрах. Против Швейцера у него уж давно ничего не было, ему просто хотелось подраться.
— Тогда я пошел в кладовку, за рапирами, — сообщил Остудин, не оставляя врагам шанса договориться миром.
Швейцер пожал плечами, скинул сюртук и передал его Берестецкому. Тот принял сюртук и от Оштраха, так как Остудин отлучился, и второй дуэлянт не хотел стоять дураком, когда соперник уже изготовился к бою.
В зал просунулась голова Пендронова.
— Давайте быстрее, — сказал он нервно. — Там, в коридоре, все время кто-то шастает.
— Глаза намылю, — цыкнул на него Оштрах. — Кыш!
— А я вам письку пририсую, и яички, — выпалила голова и быстро скрылась.
— Ах, господа, господа, — пожурил их Берестецкий.
Остудин, прижимая к груди целую охапку рапир, разбежался и проехался по полу. Взломать кладовку было несложно, замок открывался обычным пером. Учителя, положившись на общую строгость надзора, не позаботились поставить другой, похитрее.
— Зачем так много? — удивился Швейцер.
— Так надо же выбрать, чтоб все было на равных.
— Что там выбирать, — Швейцер вытянул рапиру, согнул, отпустил распрямиться. — Идите ко мне, Оштрах. Я распишусь на вашей шкуре: одной буквы «Ш» вам хватит? Или вам больше нравится «К»?
— Достаточно «Т», труса, — откликнулся Оштрах, беря клинок и отступая. — И штрихов меньше: два против четырех.
Швейцер принял стойку. Оштрах отсалютовал, намекая на дурное воспитание противника, и встал в боевую позицию.
— Ручку можете опустить, — заметил Швейцер. — Не надо обо мне тревожиться. Я в хорошей форме.
— Как скажете, — зловеще улыбнулся тот и переложил рапиру в правую руку.
Швейцер нанес удар, по залу прокатился дребезжащий звон.
— О, вон вы как! — Оштрах сделал выпад, и его соперник еле успел увернуться. — А этак не желаете? А так? А вот так?
Он запрыгал, наступая и размахивая клинком.
"Вот же болван, — подумал Швейцер, постепенно разъяряясь. — Ведь он всерьез!"
Острие рапиры чиркнуло по его щеке.
— Туше! — крикнул Берестецкий. — Берегите глаза, господа!
Швейцер коснулся лица и мельком взглянул на окровавленную ладонь. Отбив очередной удар, он отступил еще на несколько шагов. Оштрах не давал ему спуску и теснил безжалостно.
— Моя роспись первая! — пропыхтел он, сдувая волосы с глаз. — «О» хитрая буква! Пока только правый бочок…
Он снова ударил, и Швейцер почувствовал укол в плечо.
— Так, значит!..
Звон покатился вновь — громче и чище. Оружие едва не вылетело из пальцев Оштраха. Швейцер, не теряя времени, нанес удар, метя в живот, но враг ускользнул, и рапира попала в бедро. Швейцер пошел размашистым шагом, с широко расставленными и согнутыми в коленях ногами. Оштрах, слегка растерявшись, ушел в оборону.
— И — раз!
Рапира свистнула.
— Два!
Клинок рассек кожу на запястье Оштраха. Где-то послышался отчаянный стук.
— Стучат! — закричал Остудин испуганным шепотом. — Господа, бросайте оружие! Пендронов стучит!
Но дуэлянты уже ничего не слышали.
— Мерзавец, — прошипел Оштрах и бросился на Швейцера. Тот отпрянул, поскользнулся и чуть не упал. Рапира мелькнула в миллиметре от его виска.
— Ага! — воскликнул нападавший, и в тот же миг двери в зал распахнулись. Отец Саллюстий, волоча за ухо воющего Пендронова, бежал к месту сражения.
— Вы что! Вы что! — кричал он, и тоже — шепотом. — Немедленно прекратить! Я приказываю вам остановиться, дети греха!
Саллюстий дежурил и пришел в полное бешенство, обнаружив, что дуэль преступление вопиющее — случилась именно в его дежурство. Но бешенство перекрывалось неподдельным страхом. Историк отшвырнул Пендронова, бросился к Швейцеру и стал отирать с его лица кровь, бормоча:
— Ах, сударь! Ведь вы же жизнью рисковали!.. Разве жизнь ваша — в ваших руках? Разве не знаете, что вы — не свои? Послание апостола Павла десять… двести раз перечтете, дайте только срок… Какие ж вы свои…
