До станции оставалось шагов триста.
- Нас, безусловно, оштрафуют в поезде, - сказал Лукашин еле слышным голосом.
- Почему? - спросила Марийка.
- Она не знает! - сказал Лукашин. - Потому что мебель в пассажирских вагонах возить нельзя.
Марийка нахмурилась: на штраф денег жалко.
- Знаешь? - сказала она деловито. - Если будут придираться, ты скажи, что кровать моя: уж я их как-нибудь уговорю... - И вдруг ее осенило: Сема! Брось ее к черту!
Он сбросил кровать на землю сейчас же, как только она произнесла эти слова.
- Ну ее, - говорила Марийка, гладя его по спине и по голове, а он стоял, тяжело дыша, и дрожащими пальцами набивал трубку. - Неужели мы в городе не купим кровать! - Она достала платок и вытерла пот с лица Лукашина. - Как я раньше не сообразила! И как ты не сообразил!
- Я сообразил сразу, - отвечал Лукашин, - как только мы отошли от дома. Но не мог же я так прямо сразу взять и бросить ее!..
Подходил поезд.
- Бежим! - сказала Марийка. - А то опоздаем! - И, схватившись вдвоем за столик, счастливые и довольные, они побежали к платформе.
В вагоне было мало народу. Они сели в сторонке от всех, глядя друг другу в глаза. Лукашин взял Марийкину руку и пожал.
- Спасибо тебе, - сказал он.
- За что? - спросила Марийка, улыбаясь.
- За то, что ты хорошая, - сказал Лукашин.
Шары Марийка забыла выбросить из карманов - так и привезла их на Кружилиху.
Опасения Никиты Трофимыча оправдались очень скоро. Однажды утром выяснилось, что нет денег даже на обед.
- Надо что-нибудь продать из вещей, - сказал ошеломленный Лукашин. Что-нибудь из старья, чтобы продержаться.
Марийка молчала со скучным лицом. Лукашин вздохнул и сказал:
- У меня есть как раз одна такая вещь.
- Какая вещь? - спросила Марийка.
- Кожаная куртка.
- А тебе она что - не пригодится?
- Она совсем старая. Ее носить уже нельзя.
- Тебе нельзя, а другим можно? - спросила Марийка.
- Как ты сворачиваешь!.. - обиделся Лукашин. - Конечно, может кому-нибудь понадобиться. У нее подкладка совсем хорошая. Только ты продай.
- Почему я?
- Я мужчина, - сказал Лукашин, - мне неудобно.
- Ну, нет, знаешь, - сказала Марийка, - сроду не торговала и впредь не буду. Я стахановка, мне неприлично на базаре стоять с барахлом.
- Подумаешь! - возмутился Лукашин. - Какая графиня!
- Вот уж такая графиня, - отвечала Марийка и ушла на работу.
Пришлось Лукашину самому идти на рынок. Он встал в сторонке и, стесняясь, развернул свой товар. Сперва он держал куртку на руке. Потом взял ее обеими руками за воротник. Потом повернул к зрителям подкладкой... Один человек подошел, спросил:
- Сколько просите?
Лукашин хотел просить двести, но почему-то сказал сто.
- Двадцать пять дать? - спросил человек.
Лукашин замялся. Человек отдал ему куртку и равнодушно отошел.
"Надо просить пятьдесят, - подумал Лукашин, - так вернее будет".
Но ему не у кого было просить пятьдесят, потому что никто к нему больше не подошел. Лукашин постоял и пошел домой. У дверей квартиры он столкнулся с Мирзоевым. Мирзоев отправлялся на свадьбу к приятелю и заходил переодеться. Он был в толстом мохнатом пальто и шляпе, от него пахло одеколоном, черные усики его были идеально подстрижены.
- А, сосед, добрый день! - приветствовал он Лукашина. - Ну, как дела? Еще не работаете?
Лукашин пожаловался на свои затруднения.
- Что вы говорите! - сказал Мирзоев. - Один покупатель и двадцать пять рублей?.. А ну, покажите.
Он развернул куртку.
- Старовата. Лет пятнадцать, должно быть, носили... Потеряла цвет. Вот так у нас на сиденье вытираются штаны... Гм. Двадцать пять рублей?
"Если он предложит пятнадцать, - подумал Лукашин, - я отдам".
- Она совсем крепкая, - сказал он робко.
- Вы ее не продадите, - сказал Мирзоев. - Ну-ка, идемте.
Он помчался как ветер: он боялся опоздать на свадьбу... Лукашин - за ним. Примчались на рынок.
- Вы только, пожалуйста, ничего не говорите, - попросил Мирзоев. Стойте рядом, и больше ничего.
Он небрежно накинул куртку на одно плечо, поверх своего мохнатого пальто. Шляпа его сидела набекрень, ботинки на толстой подошве сверкали. Лукашин не успел оглянуться, как их окружила толпа.
- Что стоит? - спрашивали Мирзоева.
- Двести рублей, - отвечал Мирзоев.
"Он с ума сошел", - подумал Лукашин.
- А сто? - спросил один из покупателей.
Лукашин толкнул Мирзоева.
- Я не спекулянт, - сказал Мирзоев с достоинством. - Вы разве не видите, какая кожа?
- Была, - поправил кто-то.
- Мало ли что! - холодно сказал Мирзоев. - В общем и целом, вещь стоит двести.
Была короткая пауза, стоившая Лукашину сильных переживаний.
- Я даю двести! - сказал вдруг голос в задних рядах.
- Я же торгуюсь! - возмутился первый покупатель. - Может быть, я тоже хочу дать двести. Гражданин, получайте. Вещь не стоит того, но я из принципа.
- Люблю хорошие принципы, - весело и любезно сказал Мирзоев, принял деньги, взял Лукашина под руку и помчал его с торжища.
- Получайте ваши деньги, товарищ Лукашин. Вот как надо действовать в жизни.
- Черт его знает, - сказал Лукашин. - Как вы это умеете?..
Мирзоев кокетливо посмеялся.
- Я вам объясню, пожалуйста. Когда вы стоите с таким, я извиняюсь, лицом, как будто вы сию минуту броситесь под трамвай, и в этой старой шинели, и в этих сапогах - слушайте, вы их выбросьте: у вас же новые есть, - то люди думают: вон какой-то неудачник спускает последнее барахлишко. А когда продаю я, - Мирзоев легким движением передвинул шляпу, - люди думают: продается вещь, которую носил шикарный молодой человек; у такого плохих вещей не бывает. И вот вам весь секрет, пожалуйста.
С этого дня Мирзоев стал относиться с живым интересом ко всем делам Лукашина. Так уж Мирзоев был устроен: однажды оказав человеку помощь, он начинал ощущать этого человека как бы своим братом.
- Самое выгодное в наши дни, - сказал Мирзоев, - это иметь машину. Устроиться на курсы водителей, перебиться временно, а там - пожалуйста: диплом в руках - и вы получаете машину в учреждении. Начальника надо выбирать крупного, чтоб был занят без передышки, желательно холостого, машина, таким образом, в полном вашем распоряжении.
- Неприятности могут быть, - сказал Лукашин, которому не хотелось обижать Мирзоева.
- Какие неприятности! В этом же нет ничего общественно вредного... Что, я у кого-нибудь вымогаю деньги? Исключительно полюбовное соглашение... Очень большой спрос при общем состоянии транспорта, в этом наше преимущество.
Лукашин курил и слушал.
- Если хотите, - сказал Мирзоев, - я могу закинуть удочку насчет курсов, у меня там есть маленький блат.
- Да нет, - сказал Лукашин, - я все-таки думаю поступить на завод.
Он пошел к старику Веденееву и попросил устроить его подручным к Мартьянову.
Через три дня Лукашин шел на работу вместе с Марийкой.
Он назвал в проходной свой номер, вахтер выдал ему пропуск и сказал: "Проходи". Лукашин вышел на территорию завода. Слежавшийся лед под ногами был серебристо-черным от угольной пыли и металлических опилок. Маленький паровоз неторопливо прошел мимо по рельсам и обдал лицо Лукашина теплым паром.
- Тебе вон туда, - деловито сказала Марийка и показала на проход между двумя кирпичными корпусами. - Ну, в добрый час! - она улыбнулась ему по-матерински и побежала от него.
Десятки людей обгоняли Лукашина. Некоторые были в шинелях, как и он.
Словно из земли поднялся медленный, торжественный гул, разросся в устрашающий, оглушающий рев, - второй гудок; через четверть часа начнется смена.
"В добрый час", - торжественно и взволнованно повторил про себя Лукашин.
И, как в армии, почувствовал себя опять одним из многих, ратником огромной рати. И подумал: хорошо. Пусть всегда будет так. А Мирзоев сукин сын, и все врет.
Глава четвертая
УЗДЕЧКИН И ТОЛЬКА
Уздечкин шел на работу. Дул резкий ветер с реки. Уздечкин чувствовал себя больным, невыспавшимся, усталым.
Как он рвался домой! Думал: в своем коллективе, в своей семье все раны залечатся. Что-то не залечиваются пока...
И чего она ввязалась в это дело, сумасшедшая Нюрка? Двое маленьких детей; никто бы с нее не спросил - почему не воевала. Подумаешь, санитарка, экая гроза для Гитлера, без нее не нашлось бы санитарок...
...Трудно с детьми. Никогда бы, со стороны глядя, не подумал, что столько с ними хлопот. Ольга Матвеевна, Нюрина мать, до войны была такая боевая - со всем хозяйством справлялась сама, во все вмешивалась, никому не давала жить спокойно. А когда пришло известие о Нюриной гибели, рассказывала жиличка Анна Ивановна, - Ольга Матвеевна день ходила с растерянным лицом, бессмысленно хватаясь то за одно дело, то за другое; на второй день слегла в постель и стала охать, - и с тех пор у нее это вошло в привычку: каждый день, походив немного с утра, она ложилась и охала до позднего вечера. Она все забывала, теряла продовольственные карточки, разучилась стряпать.
