глубокими морщинами. Я знал, что в Иерусалиме за этими людьми следит специальная социальная служба.
Знакомый монах-грек, разъяснивший мне это (он продавал иконы и свечи), услужливо включил свет в молельне, и я смог рассмотреть изображение Богоматери с открытой грудью, которую сосал младенец. Я вышел из крипты, и синеглазая малахольная датчанка протянула мне гроздь спелых, медово светящихся фиников.
Ночевать я отправился на Иордан, и за мной зачем-то увязалась паломница. Я знал, что она идёт позади, держась в отдалении. Я видел её какое-то время, но потом она пропала куда-то в плавнях, и я далеко не сразу обнаружил её на том берегу реки, напротив своей стоянки, когда ставил палатку и снова отправлял депешу товарищу.
В свете костра я видел, как датчанка сидела на берегу, склонив голову на колени, по-видимому, дремала. Я знал, что монахи просили её не ночевать в монастыре, поэтому она выбиралась из него на ночёвку в разные места. И вот одно из мест она выбрала напротив моей стоянки. Зачем она тогда увязалась за мной? Удивительно, как она нашла брод.
Я сидел у костерка и отправлял последнее на сегодня послание: фотографию черепов монахов, погибших во время персидского нашествия, а также несколько пейзажей.
Как вдруг раздался ужасный визг и зашумели заросли тростника. Несколько кабанов тёмными глыбами появились на том берегу, и перепуганная старуха кинулась к омуту. Сначала я видел всё это отчётливо, но тут что-то произошло со мной. Какой-то устрашающий дух вселился в меня одним махом. Я отпрянул от костра, оттолкнувшись от земли, будто встав на четыре лапы. Не знаю, как вышло, но я словно бы перелетел через реку. Там было не мелко, однако сила, с которой я вытолкнул себя из воды на обрыв, оказалась нешуточной. Единственным оружием, что имелось у меня, оказался перочинный нож. В сущности, голой рукой я одним ударом вырвал секачу горло. Повторюсь, я не знаю, как это вышло. Я только увидел, как кабан шагнул на меня и завалился шумно набок. А я остался стоять окровавленный по локоть перед старухой, чьё лицо в свете костра выражало предельную степень страха.
После этих событий я не знал, что делать. Датчанка пришла в себя понемногу и перевела меня на обратную сторону. Тут же она исчезла, а я не остался ночевать и глубоко за полночь поднялся из недр Мёртвого моря в Иерусалимские горы.
Я объяснил себе этот случай чудом.
С тех пор я не раз задумывался: что значит быть зверем?
Когда-то у меня была девушка, учившаяся живописи у одного художника.
Каждую субботу мы отправлялись с ней на улицу Живописную, она шла к художнику заниматься — а я, если это было летом, спускался к старице Москвы-реки загорать.
Но если это была осень, я всё равно шёл к воде — посидеть на красивом высоком берегу.
Однажды я переплывал там реку и надо мной пролетел вертолёт, направлявшийся в Тушино.
Вертолёт прошёл так низко, что я едва не захлебнулся от поднятых винтом брызг.
В те времена я купил автомобиль, и однажды мы приехали на Живописную на машине.
Пока я ждал, пошёл первый снег.
Я сидел за рулём и смотрел, как берега слепнут, покрываются белизной.
Потом я не мог тронуться с места — забуксовали колёса, и мне пришлось, включив передачу, самому подтолкнуть автомобиль. У меня это получилось, но машина вырвалась, и я бежал за ней вдоль берега и прыгал с ходу за руль.
Все это происходило, пока густо-густо шёл первый снег, пока моя девушка вырисовывала мышцы античной статуи.
Ещё помню, как она дала почитать мои рассказы художнику, у которого училась рисовать натюрморты, статуи и вид из окна.
Художник прочитал рассказы и пригласил меня в гости.
Он достал водку и сказал, что в моих рассказах есть безумие.
Это был, в сущности, мой второй читатель.
Я сейчас думаю о том первом снеге, об улице Живописной, об ажурном мосте у ворот Серебряного Бора.
О жемчужном небе, влекомом отражением в русле, о берегах, заросших тальником, об окраинах Москвы — о непомерно большом городе, в котором так много всего, в том числе едущих самостоятельно автомобилей.
Небо состарилось. Не ждать отныне друзей — вот что оно говорит. Ни того, что сейчас на Гудзоне. Ни того, что бредёт по пляжу близ Яффы. Ни того, кто уже никогда, никогда не заглянет тебе в глаза, чтобы сказать: «Что-то ты грустный, старик, что случилось?»
Облака гладят теперь моё тело. Так низко спустились, чтобы сродниться окончательно со временем, обрести его плотность.
Остались только верные решения, больше не из чего выбирать.
Поступки теперь пахнут морской солью. Как и одиночество.
Душа теперь стремится только за горизонт, превращаясь в закат, в беззвучные зарницы.
Скоро звёзды сойдут на землю, будут стоять огненными горами.
А люди — бродить между ними, удивляясь тому, как можно преодолеть перевал и не заблудиться.
Нас одолевали приступы, припадки, мир очерствел, все бились против всех, всё новые стяжки схватывали лёгкие, и тот мессия, которого ожидали, обязан был разбираться больше в микробиологии, чем в теологии.
Шла война за Антарктиду; де-факто царило правление корпораций, которые для номинальных правительств осуществляли торговлю личностями, то есть голосами избирателей.
В сущности, вокруг процветали посильное рабство и эластичный тоталитаризм.
Вовсю развернулись подпольные теневые рынки, где шла торговля цифровым бессмертием, которое уже было не отличить от бессмертия подлинного.
Бушевали эпидемии, окончательно вытеснившие перемещения по планете в виртуальную сферу.
Взлётно-посадочные полосы и дороги зарастали бурьяном.
Кое-какая свобода существовала на инопланетных станциях. Марсианская республика ушла в отрыв, но корпорации уже разворачивали строительство новой станции.
Каждая страна пребывала в аналоге наихудшего, с точки зрения свободы, периода своего развития. Англия погрузилась в застоявшиеся революционные времена. У Вестминстерского аббатства снова появилась мумия головы Кромвеля, хранившаяся раньше где-то в коллекции, а сейчас прикреплённая на недоступной ни для пешего, ни для всадника высоте — в стеклянном бронированном ящике, наполненном гелием.
Во Франции вновь бушевал Якобинский клуб. До гильотин ещё не дошло, но цифровые наказания работали в полную мощность.
Это было зимой, мы прилетели в Солт-Лейк-Сити повидать её заболевшую мать и теперь спешно возвращались домой. Самолёты опять не летали, города ощетинились кордонами, на арендованной «хонде» я гнал по мокрому шоссе.
До этого три месяца мы с Мишель, зеленоглазой девушкой с русыми вьющимися волосами, жили в
