разыщет меня. Эми прислала мне кучу писем.
– В таком случае вы отлично знаете, что я намерен вам сказать.
– Я их не читал.
Чтобы собраться с мыслями, я закурил сигарету. Как приступить к возложенной на меня миссии? Красноречивые фразы, заготовленные мною, трогательные, равно как и негодующие, здесь были неуместны. Вдруг он фыркнул:
– Чертовски трудная задача, а?
– Пожалуй.
– Ладно, выкладывайте поживее, а потом мы премило проведем вечер.
Я задумался.
– Неужели вы не понимаете, что ваша жена мучительно страдает?
– Ничего, пройдет!
Не могу описать, до чего бессердечно это было сказано. Я растерялся, но сделал все, чтобы не показать этого, и заговорил тоном моего дядюшки Генри, священника, когда тот уговаривал кого-нибудь из родственников принять участие в благотворительной подписке.
– Вы не рассердитесь, если я буду говорить откровенно?
Он улыбнулся и покачал головой.
– Чем она заслужила такое отношение?
– Ничем.
– Вы что-нибудь против нее имеете?
– Ровно ничего.
– В таком случае разве не чудовищно оставить ее после семнадцати лет брака?
– Чудовищно.
Я с удивлением взглянул на него. Столь чистосердечное признание моей правоты выбило у меня почву из-под ног. Положение мое было не только затруднительно, но и смехотворно. Я собирался увещевать и уговаривать, грозить и взывать к его сердцу, предостерегать, негодовать, язвить, убивать сарказмом. Но что, черт возьми, прикажете делать исповеднику, если грешник давно раскаялся? Опыта у меня не было ни малейшего, ибо сам я всегда упорно отрицал все обвинения, которые мне предъявлялись.
– Ну и что же дальше? – спросил Стрикленд.
Я постарался презрительно скривить губы.
– Что ж, если вы все признаете, мне, пожалуй, не стоит больше распространяться.
– Не стоит.
Мне стало очевидно, что я не слишком ловко выполнил свою миссию, и я разозлился.
– Черт подери, но нельзя же оставлять женщину без гроша.
– Почему нельзя?
– Как прикажете ей жить?
– Я содержал ее семнадцать лет. Почему бы ей для разнообразия теперь не содержать себя самой.
– Она не может.
– Пусть попытается.
Конечно, у меня нашлось бы, что на это ответить. Я мог бы заговорить об экономическом положении женщины, об обязательствах, которые мужчина, гласно и негласно, берет на себя, вступая в брак, но вдруг я понял, что, в конце концов, важно только одно.
– Вы больше не любите ее?
– Ни капли.
Все это были очень серьезные вопросы в человеческой жизни, но манера, с которой он отвечал, была такой задорной и наглой, что я кусал себе губы, лишь бы не расхохотаться. Я твердил себе, что его поведение отвратительно, и изо всех сил старался возгореться благородным негодованием.
– Но, черт вас возьми, вы же обязаны подумать о детях. Они вам ничего худого не сделали. И они не просили вас произвести их на свет. Если вы о них не позаботитесь, они будут выброшены на улицу.
– Они много лет прожили в холе и неге. Не все дети живут так. Кроме того, о них кто-нибудь да позаботится. Я уверен, что Мак-Эндрю станет платить за их учение.
– Но разве вы не любите их? Они такие славные. Неужели вы хотите совсем от них отказаться?
– Я любил их, когда они были маленькие, а теперь, когда они подросли, я, по правде говоря, никаких чувств к ним не питаю.
– Это бесчеловечно!
– Очень может быть.
– И вам нисколько не стыдно?
– Нет.
Я попытался изменить курс.
– Вас будут считать просто свиньей.
– Пускай!
– Неужели вам приятно, когда вас клянут на всех перекрестках?
– Мне все равно.
Его ответ звучал так презрительно, что мой вполне естественный вопрос показался мне верхом глупости. Я подумал минуту-другую.
– Не понимаю, как может человек жить спокойно, зная, что все вокруг осуждают его! Рано или поздно это начнет вас тяготить. У каждого из нас имеется совесть, и когда-нибудь она непременно проснется. К примеру, вдруг ваша жена умрет, разве вы не будете мучиться угрызениями совести?
Он молчал, и я терпеливо дожидался, пока он заговорит. Но в конце концов мне пришлось прервать молчание.
– Что вы на это скажете?
– То, что вы идиот.
– Вас ведь могут заставить содержать жену и детей, – возразил я, несколько уязвленный. – Я не сомневаюсь, что закон возьмет их под свою защиту.
– А может закон снять луну с неба? У меня ничего нет. Я приехал сюда с сотней фунтов.
Если я и раньше недоумевал, то теперь уж окончательно стал в тупик. Ведь жизнь в «Отель де Бельж» и вправду свидетельствовала о крайне стесненных обстоятельствах.
– А что вы будете делать, когда эти деньги выйдут?
– Как-нибудь подработаю.
Он был совершенно спокоен, и в глазах его по-прежнему мелькала насмешливая улыбка, от которой все мои речи становились дурацкими. Я замолчал, соображая, что мне еще сказать. Но на этот раз первым заговорил он.
– Почему бы Эми не выйти опять замуж? Она еще не старуха и собой недурна. Я могу рекомендовать ее как превосходную жену. Если она пожелает развестись со мной, пожалуйста, я возьму вину на себя.
Теперь пришел мой черед улыбаться. Как он ни хитер, но мне ясно, что за цель он преследует. Он скрывает, что приехал сюда с женщиной, и пускается на всевозможные уловки, чтобы замести следы. Я отвечал очень решительно:
– Ваша жена ни за что не согласится на развод. Это ее бесповоротное решение. Оставьте всякую надежду.
Он посмотрел на меня с непритворным удивлением. Улыбка сбежала с его губ, и он очень серьезно сказал:
– Да ведь мне, голубчик, все едино, что в лоб, что по лбу.
Я рассмеялся.
– Полно, не считайте нас такими уж дураками. Мы знаем, что вы уехали с некой особой.
Он даже привскочил на месте и разразился громким хохотом. Смеялся он так заразительно, что сидевшие поблизости обернулись к нему, а потом и сами начали смеяться.
– Не вижу тут ничего смешного.
– Бедняжка Эми, – осклабился он.
Затем его лицо приняло презрительное выражение.
– Убогий народ эти женщины. Любовь! Везде любовь! Они думают, что мужчина уходит от них, только польстившись на другую. Не такой я болван, чтоб проделать все, что я проделал, ради женщины.
– Вы хотите сказать, что ушли от жены не из-за другой женщины?
– Конечно!
– Вы даете мне честное слово?
Не знаю, зачем я потребовал от него честного слова – верно, по простоте душевной.
– Честное слово.
– Тогда объясните мне, Бога ради, зачем вы оставили ее?
– Я хочу заниматься живописью.
Я смотрел на него, вытаращив глаза. Я ничего не понял и на минуту подумал, что предо мной сумасшедший. Вспомните, я был очень молод, а его считал человеком уже пожилым. От удивления у
