Вдруг он вспомнил, что у армянина есть восстановитель. Побежал к армянину.
«Дорого сдерет! — опасливо думал он. — Да что деньги! Пусть все берет, лишь бы спастись от ужасного действия этого снадобья».
IV
Но злой рок обрушился, очевидно, на Саранина.
На дверях квартиры, где жил армянин, висел замок. Саранин в отчаянии хватался за звонок. Дикая надежда воодушевила его. Звонил отчаянно.
За дверью громко, отчетливо, ясно звенел колокольчик, — с той неумолимой ясностью, как звонят колокольчики только в пустых квартирах.
Саранин побежал к дворнику. Был бледен. Мелкие капельки пота, совсем мелкие, как роса на холодном камне, выступали на его лице и особенно на носу.
Стремительно вбежал в дворницкую, крикнул:
— Где Халатьянц?
Апатичный чернобородый мужик, старший дворник, пил чай с блюдечка. Покосился на Саранина. Спросил невозмутимо:
— А вам что от него требуется?
Саранин тупо глядел на дворника и не знал, что сказать.
— Ежели у вас какие с ним дела, — говорил дворник, подозрительно глядя на Саранина, — то вы, господин, лучше уходите. Потому как он армянин, так как бы от полиции не влетело.
— Да где же проклятый армянин? — закричал с отчаянием Саранин. — Из 43 номера.
— Нет армянина, — отвечал дворник. — Был, это точно, это скрывать не стану, а только что теперь нет.
— Да где же он?
— Уехал.
— Куда? — крикнул Саранин.
— Кто его знает, — равнодушно ответил дворник. — Выправил заграничный паспорт и уехал за границу.
Саранин побледнел.
— Пойми, — сказал он дрожащим голосом, — он мне до зарезу нужен.
Заплакал.
Дворник участливо посмотрел на него. Сказал:
— Да вы, барин, не убивайтесь. Уж коли у вас такая нужда есть до проклятого армянина, то вы поезжайте сами за границу, сходите там в адресный стол и найдете по адресу.
Саранин не сообразил нелепости того, что говорил дворник. Обрадовался.
Сейчас же побежал домой, влетел ураганом в домовую конторку и потребовал от старшего дворника, чтобы тот немедленно выправил ему заграничный паспорт. Но вдруг вспомнил:
— Да куда же ехать?
V
Проклятое снадобье делало свое злое дело с роковой медленностью, но неуклонно. Саранин с каждым днем становился меньше и меньше. Платье сидело мешком.
Знакомые удивлялись. Говорили:
— Что вы поменьше как будто? Каблуки перестали носить?
— Да и похудели.
— Много занимаетесь.
— Охота себя изводить.
Наконец, при встречах с ним стали ахать:
— Да что это с вами?
За глаза знакомые начали насмехаться над Сараниным.
— Вниз растет.
— Стремится к минимуму.
Жена заметила несколько позже. Все на глазах, постепенно мельчал, — было ни к чему. Заметила по мешковатому виду одежды.
Сначала хохотала над странным уменьшением роста своего мужа. Потом стала сердиться.
— Это даже странно и неприлично, — говорила она, — неужели я вышла б замуж за такого лилипута!
Скоро пришлось перешивать всю одежду, — все старое валилось с Саранина, — брюки доходили до ушей, а цилиндр падал на плечи.
Старший дворник как-то зашел на кухню.
— Что же это у вас? — строго спросил он кухарку.
— Нешто это мое дело! — запальчиво закричала было толстая и красивая Матрена, но тотчас спохватилась и сказала — У нас, кажется, ничего такого нет. Все как обыкновенно.
— А вот барин у вас поступки начал обнаруживать, так это разве можно? По-настоящему, его бы надо в участок представить, — очень строго говорил дворник.
Цепочка на его брюхе качалась сердито.
Матрена внезапно села на сундук и заплакала.
— Уж и не говорите, Сидор Павлович, — заговорила она, — просто мы с барином диву дались, что это с ним, — ума не приложим.
— По какой причине? И на каком основании? — сердито восклицал дворник. — Так разве можно?
— Только-то и утешно, — всхлипывая, говорила кухарка, — корму меньше берет.
Дальше — меньше.
И прислуга, и портные, и все, с кем приходилось сталкиваться Саранину, начали относиться к нему с нескрываемым презрением. Бежит, бывало, на службу, маленький, еле тащит обеими руками громадный портфелище, — и слышит за собой злорадный смех швейцара, дворника, извозчика, мальчишек.
— Баринок, — говорил старший дворник.
Много испытал Саранин горького. Потерял обручальное кольцо. Жена сделала ему сцену. Написала родителям в Москву.
«Проклятый армянин!» — думал Саранин.
Вспоминалось часто: армянин, отсчитывая капли, перелил.
— Ух! — крикнул Саранин.
— Ничего, душа моя, это моя ошибка, я за это ничего не возьму.
Сходил Саранин и к врачу. Тот осмотрел его с игривыми замечаниями. Нашел, что все в порядке.
Придет, бывало, Саранин к кому-нибудь, — швейцар не сразу впустит.
— Вы кто же такой будете?
Саранин скажет.
— Не знаю, — говорит швейцар, — наши господа таких не принимают.
VI
На службе, в департаменте, сначала косились, смеялись. Особенно молодежь. Традиции сослуживцев Акакия Акакиевича Башмачкина живучи.
Потом стали ворчать. Выговаривать.
Швейцар уже стал снимать с него пальто с видимой неохотой.
— Тоже чиновник пошел, — ворчал он, — мелюзга. Что с такого получишь в праздник?
И для поддержания престижа Саранину приходилось давать на чай чаще и больше прежнего. Но это мало помогало. Швейцары брали деньги, но на Саранина смотрели подозрительно.
Саранин проговорился кое-кому из товарищей, что это армянин нагадил. Слух об армянской интриге быстро разошелся по департаменту. Дошел и до иных департаментов…
Директор департамента однажды встретил в коридоре маленького чиновника. Осмотрел удивленно. Ничего не сказал. Ушел к себе.
Тогда сочли необходимым доложить. Директор спросил:
— Давно ли это?
Вице-директор замялся.
— Жаль, что вы не заметили своевременно, — кисло сказал директор, не дожидаясь ответа. — Странно, что я этого не знал. Очень жалею.
Потребовал Саранина.
Когда Саранин шел в кабинет директора, все чиновники смотрели на него с суровым осуждением.
С трепетным сердцем вошел Саранин в кабинет начальника. Слабая надежда еще не покидала его, надежда, что его превосходительство намерен дать ему весьма лестное поручение, пользуясь малостью его роста: командировать на всемирную выставку или по какому-нибудь секретному поручению. Но при первых же звуках кислого директорски-департаментского голоса эта надежда рассеялась, как дым.
— Сядьте здесь, — сказал его превосходительство, показывая на стул.
Саранин взобрался кое-как. Директор сердито посмотрел на болтнувшиеся в воздухе ноги чиновника. Спросил:
— Господин Саранин, известны ли вам законы о службе гражданской по назначению от правительства?
— Ваше превосходительство, — залепетал Саранин и молебно сложил ручонки на груди.
— Как осмелились вы столь дерзко идти против видов правительства?
— Поверьте, ваше превосходительство…
— Зачем вы это сделали? — спросил директор.
И уже не мог ничего сказать Саранин. Заплакал. Очень стал слезлив за последнее время.
Директор посмотрел на него. Покачал головой. Заговорил очень строго:
— Господин Саранин, я пригласил вас, чтобы объявить вам, что ваше необъяснимое поведение становится совершенно нетерпимым.
— Но, ваше превосходительство, я, кажется, все исправно, — лепетал Саранин, — что же касается роста…
— Да, вот именно.
— Но это несчастье не от меня зависит.
— Не могу судить, насколько это странное и неприличное происшествие является для вас несчастьем и насколько оно от вас не зависит, но должен вам сказать, что для вверенного мне департамента ваше удивительное умаление становится положительно скандальным: уже ходят в городе соблазнительные слухи. Не могу судить об их справедливости, но знаю, что эти слухи объясняют ваше поведение в связи с агитацией армянского сепаратизма. Согласитесь, департамент не может быть местом развития армянской интриги, направленной к умалению русской государственности. Мы не можем держать чиновников, которые ведут себя так странно.
Саранин соскочил со стула, дрожал, пищал:
— Игра природы, ваше превосходительство.
— Странно, но служба…
И опять повторил тот же вопрос:
— Зачем вы это сделали?
— Ваше превосходительство, я сам не знаю, как это произошло.
— Что за инстинкты! Пользуясь малостью вашего роста, вы можете легко укрыться под всякой дамской, с позволения сказать, юбкой. Это не может быть терпимо.
— Я никогда этого не делал, — завопил Саранин.
Но директор не слушал. Продолжал:
— Я даже слышал, что вы это делаете из сочувствия к японцам. Но надо же знать во всем границы!
