глядеть мимо мертвого Хазина, затем инициативу взяла на себя ведущая сострадальщица.
— Наверное, пришло время сказать несколько слов. Мы собрались сегодня по печальному поводу — умер наш друг. Поверьте, никогда не могла поверить, что случится такое ужасное несчастье! Ведь это большое несчастье, когда смерть приходит за таким молодым человеком, человеком в самом расцвете сил, полном надежд и больших планов…
Хорошо говорит, подумал я, молодец. Люблю, когда к работе относятся с душой.
— Да, все мы строим планы, — продолжала ведущая женщина. — Мы размечаем жизнь, как чертеж, мы надеемся на будущее. Но как мы похожи на тех, кто строит свой дом на песке! А дом, построенный на песке, смоют воды и развеет ветер…
Остальные женщины всхлипнули и вытерли глаза платками, а одна, та, что с острыми плечами, быстро всплакнула.
— Люди смотрят на жизнь, и она кажется им бесконечной дорогой, и как же велико разочарование, когда она оборачивается короткой прогулкой. Увы, осознание приходит слишком поздно, а некоторые не понимают этого вовсе. Но в скорбный день мы вспоминаем не ошибки, которые совершили, а победы, которыми нас наградила судьба.
На этом речь была закончена, и сострадальщица выразительно посмотрела на прочих скорбящих, приглашая их принять мемориальную эстафету. Однако никто не торопился продолжить, поглядывали друг на друга и на нас.
Копщики незаметно курили чуть в сторонке.
— Пожалуй, я скажу пару слов, — я выступил к могиле, мстить.
Нос у Хазина стал острый и хрящеватый, с вертикальной ложбинкой, в которой успела скопиться непонятная грязь, я подумал, что в эту ложбинку можно легко уложить карандаш.
— Когда-то мы были друзьями, — сказал я. — Потом долго не виделись — жизнь развела нас, такое, к сожалению, случается часто. Я хочу сказать, что с годами у человека остается все меньше друзей. И не только друзей — всего становится меньше — сил, желаний, здоровья. Но дни, проведенные в детстве, в глазах Всевышнего весят больше лет, промчавшихся в старости. Я вспоминаю его…
Я указал на гроб.
— Помню его еще мальчишкой, мы вместе работали у одного богатого чучельника…
Роман произвел сдавленный неопределенный звук, но я продолжил:
— Это был отличный мастер, один из самых значительных, из больших художников таксидермии, а мы состояли у него в учениках. Должен признаться, характер у чучельника был скверный, он не гнушался крепкого словца, а иногда прибегал и к рукоприкладству, увы, собачьи годы…
Я вздохнул, поправил и продолжил:
— И вот настало время делать первое чучело. Обычно для дебютной работы используют белок, или ежа, или дохлую собаку на дороге подбирают, но мой друг заранее приготовился, потому что хотел выполнить свою модель тщательно и качественно — он всегда отличался серьезным подходом, мы же с вами это прекрасно знаем.
Присутствующие слушали уже с интересом.
— Дело в том, что через дорогу жила одна старушка, и у нее была такая заметная трехшерстная кошечка, если мне память не изменяет, Июнька. И вот эта Июнька заболела и умерла, старушка положила кошку в коробку и отнесла в лес, а мы и откопали…
Роман закивал, словно это мы с ним когда-то тридцать лет изготовляли чучела, я из белки, а он из Июньки. Мне самому стало казаться, что я в детстве составил чучело из трехшерстной кошки, воспоминание настолько сильное, что испугался, что так оно и случилось. Присутствующие были озадачены, но протеста не выражали.
— И он сделал ее как живую. И после этого поставил Июньку старушке на подоконник — хотел сделать ей приятное. Но старушка решила, что это к ней смерть — и немножечко тронулась на этой почве, заговариваться стала, чудить…
Я сделал паузу, в ходе которой посмотрел на сострадальщиков. Они продолжали оставаться в недоумении.
— Я это к чему рассказываю — это ведь травма для него была большая… Шок. Произведение искусства оказало такое деструктивное влияние. С тех пор он и решил стать тем, кем стал — человеком с большой буквы!
Я замолчал. Копщики бросили курить и слушали.
Женщина с острыми плечами вдруг кинулась на гроб. Она обняла Хазина за ноги и разрыдалась. Ведущая сострадальщица стала ее утешать.
— Что-то… — Роман настороженно озирался. — Хорошо играют слишком…
— Согласен…
Разрыдавшуюся оттащили от гроба, и слово взял мужик с венком. Он выступил к гробу, откашлялся и стал говорить:
— Да, все так оно и было, вот как человек сказал, Петрович такое любил. Хоть и серьезный вроде мужик, а без шутки ни дня. У нас тогда в колонне нарядчица работала, хорошая баба, фигуристая, ну так Петрович на нее сразу замаслился. Ну взял он и на Восьмого марта этой нарядчице из полена буратину выстругал, но такого, перевернутого, как бы…
Петрович. Я не помнил отчества Хазина, поэтому он вполне мог быть и Петровичем, почему нет?
— Ну, в колонне стали праздновать женский день, подарки женщинам вручать, а Петрович свою поделку и предоставил. И тут все и увидели — нос у буратины не на голове, а наоборот! Так нарядчица как схватит это полено, так Петровичу им и по голове! До последнего эту шутку вспоминали… Нет, мужик веселый был, веселый, не то что сейчас, сейчас все злые, все друг другу как псы…
Петрович мертв. Средь сумрачных пределов он среди праха обратится в тлен.
Мужик не знал, куда определить венок, так с ним и отступил. Ведущая женщина посмотрела на остальных, но подхватить знамя скорби никто не решался. Тогда ведущая дала отмашку могильщику, и он принес из автобуса временный крест и еще один траурный венок. Венок он положил в голову могилы, а крест расположил в ногах.
— Хазина звали Семен? — спросил Роман.
— Что?
Роман указал мизинцем на крест.
Семен Петрович Лукин. 26. 02. 1972–15. 06. 2018.
Лукин.
— Это не Хазин, — еле слышно в нос произнес Роман. — Ты видишь?!
Я сам понял, что это не Хазин. Хазин был где-то в другом месте.
— А где тогда Хазин?
Роман сипло задышал и схватился за сердце. Ведущая ойкнула.
— Ему плохо, — объяснил я. — Сердце сбоит, переживает…
Я успел подхватить Романа под руку и отвел в сторону, к сосне. Сострадальщики смотрели на нас с сочувствием.
— Витя, пора сваливать, — прошептал Роман. — Пока нам по морде не надавали.
Я был согласен, подхватил Романа поплотнее и потащил к «восьмерке».
— А где Хазина тогда хоронят? — спросил Роман. — Его вообще хоронят? Может, его завтра хоронят?
— Может, и завтра, — сказал я. — Надо Хазину позвонить… тьфу ты, Федору… Пойдем!
Мы шагали к машине. Роман на всякий случай прихрамывал и покачивался. Я с трудом сдерживался, а Роман
