И Вероня с Фанечкой, подбрасывая руки, тоже кричали им, махали, и потекли за многими другими по мостовой вослед медленному ходу грузовика, собирающего толпу.
И так они вытекли на площадь перед Технологическим институтом – а уж тут-то была толпа! тут-то был огромный митинг, масса студенческих фуражек, и рабочие в обычных чёрных одёжках, но сколько красного на всех! – и ещё десяток больших самодельных флагов над толпой, большие куски кумача, только что нарванные и насаженные на случайные палки. Боже, вот где был народный праздник! Вся толпа колыхалась, как жидкая глыба, – и туда вливался кипящим потоком Забалканский проспект.
Вероня трясла Фанечку за руки, чтоб им обеим поверить, что это – явь.
– Фаня! Неужели дожили? Фаня! Неужели это всё правда? И кровь не льётся! И так легко досталось? Да разве это можно теперь повернуть назад?
Разрывалась грудь от невместимого, неразделимого ликования, уже дальше и больше нельзя было быть счастливыми!
А по Забалканскому полз, окружённый вопящим народом, ещё один автомобиль – в этот раз большая грузовая платформа, грохоча цепями передач. А на платформе стояло человек двадцать пять, но эти ещё на третий лад, как замершие статуи, не приветствуя толпу, а показывая себя, как статуи: весь передний ряд, наклоняясь над спинами шоферов, – с винтовками на изготовку. А дальше – кто с красным флагом, кто с поднятою высоко винтовкой без штыка, и потрясывая ею, кто со штыком без винтовки, кто с косынкой, красным платком, – и так медленно ехали, застывшие, приветствуемые со всех сторон толпой.
Вся площадь сливалась в долгий вопль торжества.
– Хочу на автомобиль! – крикнула Фаня на ухо.
Уже сумерки были. А пока девушки пробивались через площадь и пока струи толчеи вынесли их на Загородный проспект – уже и зажглись фонари. Но в движении девушек ничто не изменилось – куда-то, зачем-то их несло всё дальше и дальше.
Разбивши витрину аптеки и дверь, тащили оттуда бутыли. Наверно, спирт искали.
В переулке куча молодых била одного старика, сказали – что дворника.
Небось доносил, теперь получай.
У царскосельского вокзала встретился им растяпистый солдат, один шёл и очень уж нехотя нёс винтовку без штыка.
– Солдатик! Дайте мне винтовку! – вдруг выдумала Фаня.
Он посмотрел бельмовато:
– А стрелять умеешь?
– Научусь! – бодро выкрикнула Фанечка.
– Ну, на! – без колебаний протянул ей. Она схватила, хотела идти. – Погоди! – Расстегнул пояс, снял тяжёлый подсумок. – А стрелять чем будешь? На! – И ещё протянул ей, кожаный, такой тяжёлый неожиданно, еле в руках удержала.
Сунула в карман – перекосил ей всю шубку.
Но и винтовка оказалась такая тяжёлая, не знала Фанечка, как и нести. Стала просто тащить её за дуло, а прикладом она волочилась по бугоркам утоптанного тротуарного снега.
Всё меньше было понятно, куда они идут под нечастыми фонарями, темно – а всё интересней! Хотя они ничего сегодня не сделали – но чувствовали себя настоящими участниками великой Революции! И самое главное – ещё должно было свершиться, ещё было впереди! Они сознавали, что вот так и наступает, и наступила новая эра. И теперь все люди будут братья, все равны, и все счастливые.
А тут с Семёновского плаца выезжал грузовик, на нём несколько человек. На выезде приостановился – и оттуда крикнули:
– Товарищ Мария!
Вероника вздрогнула, давно так не звали, посмотрела и при фонаре узнала: Кеша Кокушкин, с Обуховского. А он-то скалился всеми зубами:
– Садись с нами! Товарищи, это партийный работник! Возьмём её!
А там – никто и не спорил, раз место было – отчего не взять, хоть и не партийного. Протянули руки – и вскинули наверх и Веронику, и Фанечку с винтовкой.
А там – и Дахин, оказывается, стоял, и были у него шальные, злые глаза.
И поехали!
И с этого момента началось для девушек ещё что-то новое, необычное, уже самой высшей ступени. Под их ногами всё дрожало, и урчал мотор. На ходу их кидало, то склоняло вперёд, то откидывало назад, то валило на бок, – и удержаться можно было только за борта или друг за друга – за незнакомых, случайных спутников, но вот уже соединённых, в общем зачарованном движении и в общем великом деле. И эти касания и эти сжатия рук передавали всю могучую силу поднявшейся массы. Тут было несколько рабочих, несколько солдат и опять же два студента – но и со студентами не было охоты, ни времени перемолвиться, искать знакомых, узнавать. Если в чём был смысл, то не в тихих словах, но в громких криках, какими не разразишься, если идёшь по тротуару, а отсюда, с грузовика, они рвутся сами, срывая с души весь избыток восторга. Как только дорога становилась ровней, ход равномерней, их не кидало – освобождались руки и вскидывались сами, и махали направо и налево. И так они поздравляли всех-всех-всех идущих по улице, а те снизу поздравляли их!
Куда они ехали – это мог знать один шофёр, но это было и неважно. Зачем – и вообще не было у них вопроса, сама езда и была зачем. Только быстрая колёсная езда, только она и могла сравняться с ходом событий и выразить весь восторг! всю победу! В кузове грузовика не разговаривали друг с другом, но едино дружно выражали общий восторг до охрипа, а если кто кому что и говорил – то тут же и пропадало.
Они сделали излом – а, это было на Владимирский, они вымчались на Невский чуть не давя разбегающихся людей, – а на Невском чуть не столкнулись с таким же грузовиком, идущим от Московского вокзала. Но не столкнулись – тот попридержал, а наш поехал быстрей – и в знак радости, что не столкнулись, и посылая друг другу революционные приветы – наши студенты оба выстрелили из револьверов в воздух – и выстрелами ответил тот грузовик.
И ехали уже по Литейному, и солдаты тоже стали палить из винтовок – в воздух или под верхние этажи высоких домов, – а Фанечка хватала их за плечи, сразу и держась, и крича на ухо:
– Хочу! – стрелять! – научиться!
А винтовка её валялась под ногами.
Один студент протянул ей револьвер и показал: она зажмурилась, выпалила и завизжала! Но револьвер пришлось отдать.
Да только выстрелами и можно было передать наружу,
кинуть улице свою необъятную радость – уже горла не хватало, Вероня петь затягивала –
Вперёд, без страха и сомненья,
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупленья… —
ничего не вышло, не подхватили, или слов не знали. А просто – кричали кто что горазд.
На Литейном было много народу, солдаты бегали кучами, ехать пришлось помедленней. Тут проехали мимо большого выгорающего пожара, раскалённые обвалины и уцелевшие стены светились и пышели, так что и на средину улицы доставало жаром. Тут они впервые друг друга хорошо увидели как днём, своих товарищей по поездке, спутников по этой сверхсчастливой безумной езде, – и все друг на друге увидели неописуемую радость освобождения – и взмыло ещё большей радостью. И промчавшись дальше как бы во тьму, между рядками фонарей – они ещё докрикивали друг другу что-то, и Дахин пожал руку Веронике и тоже кричал.
Дорогу они уже и не замечали, её знал шофёр. Куда-то свернули, а, по набережной, зачем-то остановились, а – перед Троицким мостом. Подбежали к ним какие-то трое дядей и стали доказывать, что они важные революционеры, их нужно отвезти в Таврический – смех один. Какие уж такие важные, когда всё победило? И что могло быть важней общего торжества и вот этой их поездки? Все, в четырнадцать или в пятнадцать глоток сразу, они сверху объяснили революционерам – а тем временем шофёр опять затарахтел и поехал.
А пока стояли – один солдат научил Фанечку стрелять из винтовки. А ещё к ним залез один казак. И потом они пронеслись через Троицкий пустынный мост – а навстречу другой автомобиль, и фары бьют в фары, и можно столкнуться, а разминясь благополучно – кричат и стреляют в воздух те и другие, – и понеслись по Петербургской стороне, никто не понимая, куда они теперь едут. Тут картина стала ещё фантастичней – то тьма, то набегающие фонари, то набегающие, то отбегающие косяки людей, то повороты автомобиля – повороты целого города, с его набережными, огнями и пожарами, – не езда, а танец счастья, счёт которого отбивали в воздух револьверы и винтовки, а казак неистово крутил и вертел саблей над головой, чудом никого не проткнув и не отрубив никому головы.
Социалисты стягиваются в Думу. – Зарождение Совета Рабочих Депутатов.Едва только начались сегодня на петроградских улицах уже самые серьёзные волнения – некие бьющиеся сердца стали стремиться найти то важное место, где смысл событий должен будет сосредоточиться и направиться. И чьи-то сердца, может быть, и ошиблись, и повлеклись в орущую, стреляющую, полубезумную толпу, а ведь ясно, что единственным управляющим центром событий могла стать только Дума.
И социал-демократы – Франкорусский, всесторонне инициативный человек, и Шехтер-Гриневич, интернационалист-инициативник, и даже левый инициативник, – независимо друг от друга, в разных частях города, это осознали – и добрались до Думы из первых, часам к двум дня, и порознь проникли внутрь, обойдя стражников разными предлогами, – а уже внутри счастливо встретились и опознались.
