Здесь подружился он с Федором Игнатьевичем Рудометовым, Федькою Жареным, тоже молодым иконописцем и "преоспективного дела мастером добрым", который расписывал стены той же палаты "травным письмом по золоту".
Рудометов ввел товарища в дом боярина Федора Карпова, жившего у Николы на Болвановке. В хоромах этого боярина Федька писал на потолке -"подволоке" столовой избы "звездочетное небесное движение, двенадцать месяцев и беги небесные", также "бытейские и преоспективные разные притчи" и "цветные и разметные травы", и "левчата", то есть ландшафты, наперекор завету старых мастеров, запрещавших иконописцам изображать какиелибо предметы и лица, кроме священных.
Федор Карпов находился в дружеских сношениях с немцем Николаем Булевым, любимым врачом великого князя Василия Ивановича. Этот Булев, "хульник и латынномудренник", по выражению Максима Грека, "писал развращенно на православную веру", проповедуя соединение церквей. Благочестивые московские люди утверждали, будто бы, под влиянием немчина Булева, и боярин Федор "залатынился", начал "прилежать звездозаконию, землемерию" -- геометрии, "остроумии" -- астрономии и чародейству, и чернокнижию, и "многим эллинским баснотворениям", стал держаться книг еретических, церковью отреченных, и "всяких иных составов и мудростей бесовских, которые прелести от Бога отлучают". Обвиняли его и в ереси жидовской. Боярин Федор полюбил молодых иконописцев, работавших в доме его, Федьку Рудометова и Тишу Гагару. Полагая, что странствие в чужие земли принесет большую пользу мастерству их, он выхлопотал им должности младших писцов при Посольском Дворе.
Уже в Москве, в доме Карпова, среди заморских диковин, отреченных книг и вольнодумных толков об учении жидовствующих, Федька пошатнулся в вере. А в чужой земле, среди чудес тогдашних итальянских городов, Венеции, Милана, Рима, Флоренции, окончательно сбился с толку, потерял голову и жил в непрестанном изумлении, "исступлении ума", как выражался Илья Потапыч. С одинаковым благоговением, посещал игорные вертепы, книгохранилища, древние соборы и притоны разврата. Кидался на все с любопытством ребенка, с жадностью варвара. Учился латинскому языку и мечтал нарядиться во фряжское платье, даже сбрить усы и бороду, что почиталось грехом смертным. "Ежели кто бороду сбреет и так умрет,-- предостерегал племянника Илья Потапыч,-недостоит над ним служить, ни сорокоустия петь, ни просвиры, ни свечи по нем в церковь приносить. неверными да причтется, образ мужеский растлевающий, женам блудовидным уподобляющийся, или котам и псам, которые усы имеют простертые, брад же не имеют".
В разговорах начал Федька употреблять без нужды иноземные слова. Хвастал познаниями, "высокоумничал", рассуждал об "алхимеи" -- "как делать золото", о диалектике -- "что есть препинательное толкование, коим изыскуется истина", о "софистикии, открывающей едва постижное естеству человеческому".
-- На Москве людей нет,-- жаловался Евтихию,-- а люд глупый, жить не с кем. Будучи навеселе, любил "пытать о вере и простирать вопросы недоуменные".
-- Я учился философству, и на меня находит гордость,-- признавался он,-- я знаю все везде, где что ни делается!
И доходил до такого вольнодумства в этих пытаниях о вере, что, не довольствуясь "софистикией" чужеземною, проповедывал еще более крайние мнения собственных русских философов, последователей жидовской ереси, доказывавших, что Иисус Христос не родился, когда же родится, то Сыном Божиим наречется, "не по существу, по благодати",-- "кого же называют христиане Иисусом Христом Богом, тот простой человек, а не Бог, умер и во гробе истлел";- утверждавших, что ни иконам, ни кресту, ни чаше поклоняться не подобает, "почитать достоит, поклоняться же не подобает ничему, разве единому Богу", и нИкаким земным властям повиноваться не следует. Федька приводил также слова о бессмертии души и о загробной жизни, которые приписывались соблазненному, будто бы, в ересь жидовствующих, московскому митрополиту Зосиме:
-- "А что то царство небесное? а что то второе пришествие? А что то воскресение мертвых? Ничего того нет. Умер кто, так и умер -- по-та-места и был". Но Дяди Ильи Потапыча, учившего племянника не только словоM, но и посохом, Федька, несмотря на школьничесКий задор свой, все-таки крепко побаивался. Илья Потапыч Копыла был человек старого закала, до конца возлюбивший "твердое о благочестии стояние". Чудеса иноземных искусств и наук не прельщали его. "Вся сия суть знамения антихристова пришествия, начало болезням,-- говаривал он.-- Нас, овец Христовых, софистиками вашими не премудряйте: некогда нам философства вашего слушать -- уже кончина века приходит, и суд Божий стоит при дверях. Какое приобщение света к тьме или какое соединение Велиару со Христом,-- так же и поганому латынству с нашим православным христианством?"
"В Европии,-- по словам Копылы,-- третьей части земли, части Ноева сына, Яфета, люди живут величавые, гордые, обманчивые и храбрые во бранях, к похотям же телесным и ко всяким сластям слабые; все творят по своей воле; к учению искательны, к мудростям и всяким наукам тщательны; от благочестия же заблудились и, по наущению дьявольскому в различные ереси рассеялись, так что ныне во всей вселенной одна лишь русская земля в благочестии стоит неподвижно и, хотя к наукам словесным не очень прилежит, в высокоумных мудроплетениях софистических не изощряется, зато здравую веру содержит неблазненно. Люди же в ней сановиты, брадаты и платьем пристойным одеяны; Божий церкви святым именем украшаются; и подобной той земле и благолепнее во всей Европии не обретается".
В сыне углицкой просвирни, Евтихии Паисеевиче Гагаре, чужие земли возбуждали не меньшее любопытство, чем в Федьке Жареном. Вольнодумствам товарища, в которых чувствовал Евтихии больше хвастовства и удали, чем действительного безбожия, не придавал он значения. Но и спокойного презрения Ильи Потапыча ко всему иноземному не разделял. После всего, что видел и слышал он в чужих краях, не удовлетворяли его Измарагды, Златоструи, Торжественники, которые заключали весь круг человеческих знаний в таких вопросах и ответах: "Отгадай, философ, курица ли от яйца, или яйцо от курицы? -- Кто родился прежде Адама с бородою? -- Козел.-- Какое есть первое ремесло?--, Швечество, ибо Адам и Ева сшили себе одежду из листьев древесных.-- Что есть, четыре орла одно яйцо снесли?--: Четыре евангелиста написали св. Евангелие.--.Что держит землю?-- Вода высокая.--.Что держит воду?--Камень великий.-- Что держит камень?-- Восемь больших золотых китов да тридцать меньших на озере Тивериадском".
Евтихии, впрочем, не верил и Федькиной ереси, будто бы "земное строение -- не четвероугольное, не треуголь ное, ни круглое,"а наподобие яйца: во внутреннем' боку-- жeлTOK, извне -- белок и черепок; так же разумей о земле: земля есть желток посередине яйца, воздух же -- белок, и как черепок окружает внутренность яйца, так небо окружает землю и воздух". Но, и не веря этому соблазнительному учению, все-таки чувствовал, что некогда неподвижные киты, на коих утверждена земля, для него зашевелились, сдвинулись-и теперь уже не остановит их никакая сила.
Смутно чуялось ему, что в суеверном поклонении Федьки иноземным хитростям, несмотря на все его озорничество, что-то скрывается истинное, чего ни насмешки, ни угрозы, ни даже суковатая палка дяди Копылы опровергнуть не могут.
К Хорошему не стыдно навыкать и со стороны, с призмы чужих земель.-Арифметика и преоспектива есть и полезное, меду сладчайшее и не богопротивное", говаривал Федька с глубоким чувством. И слово это находило отклик в сердце Евтихия.
Силы и разумения испрашивал он у Бога, дабы, не отсудившись от веры отцов, не "залатынившись", подобно Федьке, но и не отвергая без разбору всего чужеземного, подобно Илье Потапычу,-- очистить пшеницу от плевел, доброе от злого, найти "истинный путь и образ любомудрия". И сколь ни казалось ему дело это Трудным, даже страшным, тайный голос говорил, что оно свяТО, и что Господь не оставит его Своею помощью.
В Амбуаз, на свадьбу герцога Урбинского и крестины новорожденного дофина отправился один из двух русских послов, находившихся в Риме -- Никита Карачаров: он должен был представить королю "поминки", дары великого князя Московского -- шубу на горностаях, атласную, поНчатую, с травным золотым узором, другую шубу на бобровых пупках, третью на куньих черевах; сорок сороков соболей, да лисиц чернобурых и сиводушчатых, да сапоги-шпоры золоченые, да птиц охотничьих. Среди других посольских писцов и подьячих Никита взял с собою во Францию Илью Потапыча Копылу, Федьку жареного и Евтихия Гагару.
Однажды, в конце апреля 1517 года, ранним утром, на большой дороге через заповедный лес Амбуаза, лесник короля увидел всадников в таких необычайных нарядах, говоривших на таком странном языке, что остановился и долго провожал их глазами, недоумевая, турки ли это, послы ли Великого Могола, или самого Пресвитера Иоанна, живущего на краю света, там, где небо сходится с землею.
