Эта замкнутость, эта таинственность, эта нелепая невозмутимость, собственно, и составляют силу каплунов. Перед вами оставленный храм, которого двери заперты; вы знаете наверное, что святыня давно оттуда вынесена, что там только крысы бегают; но напрасно стучитесь вы в эти двери, напрасно желаете вы всенародно доказать, что перед вами именно жилище крыс, а не богов: двери упорно остаются запертыми и на домогательства ваши отвечают лишь пустым и даже словно ироническим звуком.
И горе вам, если вы обнаружите нетерпение, если вы отдадитесь неуместному порыву и бесполезной горячности. Двери обиталища крыс замкнутся крепче прежнего, а каплуны усугубят свою таинственность, ибо знают, что их сила до тех только пор сила, покуда их окутывает мрак.
Очевидно, надо отыскать ключ от этих дверей; очевидно, надобно действовать оружием равным, что есть нелепой невозмутимости противопоставить невозмутимость столь же нелепую. Это горько, это тупоумно, это почти невыносимо, но при известной обстановке это непременное условие какого бы то ни было успеха ввиду туго раздающейся глуповской массы.
Подобно древним простодушным мореплавателям, каплуны в плавании своем по жизненному океану исключительно придерживаются берегов. В этом случае их обольщает близость чего-то такого, за что они как будто могут ухватиться, и хотя действительность нередко разочаровывает их, хотя действительность фактами и примерами ежедневно доказывает им, что плаватель малоискусный может погибнуть и в кадке с водой, но они упорствуют. Это происходит отчасти вследствие горячего желания жизни, единственного желания, которое еще производит трепет в заснувших сердцах их, отчасти же — вследствие совершенного бессилия представить себе обстановку жизни иначе, как в самой конкретной и даже грубой форме. «Если ухватиться не сможем, то, по крайней мере, хоть поглазеем!» — говорят они, и никак-таки не пустятся в открытое море, хотя бы им было до очевидности ясно доказано, что на стороне моря лежит никому не принадлежащий двугривенный, тот, которым они свободно могут воспользоваться.
Это тоже великая сила, это сила, называемая благоразумием, перед которою исстари привык преклоняться всякий обитатель Глупова. Каплуны в этом случае даже ничего не выдумали нового; они только воспользовались общим глуповским инстинктом и возвели его на степень жизненного принципа… «Твоя от твоих!» — говорят они глуповцам, — их ли не познают сограждане?
Каплуны — это последнее звено, это крайний продукт древнего глуповского миросозерцания. Они ничего не изобретают, хотя подчас бывают очень довольны, когда их называют изобретателями; они ничего нового не дают, хотя и выражают в лице некоторую умильность, когда их называют жизнедавцами; они просто систематизируют. Все нравственное худосочие, которое глуповская жизнь в течение многих столетий бессмысленно копила, ревниво скрывая накопленное от глаз непосвященных, они растревожили и умели возвести в перл создания; все, что в этой жизни было невысказанного, разбросанного в виде беспорядочных отрывков, они собрали и привели в систему; все, что было противоречащего, они подчистили и подгладили. Собрали, систематизировали, почистили слог и записали в книжку…
Книжка эта называется «Философией города Глупова» и гласит следующее:
Краткие наставления глуповскому гражданину.
Добрый сын Глупова!
1) С жизнью обращайся осторожно, ибо она сама, собственною внутреннею силой, вырабатывает для себя принципы.
2) Удовлетворяйся истиной минуты, ибо эта истина есть единственная, той минуте приличествующая.
3) Не насильствуй, не волнуйся, не забегай вперед, ибо тебя могут остановить, и тогда кто знает, что может с тобой случиться?
4) Бери у жизни только то, что она дает добровольно; если ты будешь ласков, то она и еще в пользу твою поступиться может.
5) Будь терпелив; сомневайся меньше, верь больше. Если видишь непотребство, — надейся, что оно будет усмотрено. Если видишь частное улучшение и смутишься мыслью, что это улучшение мнимое и ничем не обеспеченное, — никому о том не говори.
6) Поступая таким образом, будешь счастлив.
Глуповцы, прочитав это, обрадовались. Патриотическое их чувство было сильно польщено тем, что и у них появились свои Гегели, которые даже из глуповского винегрета сумели сделать какую-то философию. Они очень наивно думали, что руководствовались до сих пор инстинктом, что они даже не жили, но ели, спали и топтали жизнь, и вдруг им объявляют, что все это… философия!
— Стало быть, мы по всем правилам так действуем! — поздравляют они друг друга, едва приходя в себя от радостного изумления.
— Стало быть, так, коль скоро и в книжке оно записано!
— Ведь это, малый, диковина!
— Это просто, малый, страсть!
Но глуповцы радуются напрасно, ибо глуповская философия, записанная в книжку, есть вещь ужасная. Я понимаю, что философия и подобного рода может нравиться, но она может нравиться именно только до тех пор, покуда существует в виде винегрета. В этом виде глуповец пользовался ею по своему усмотрению: он и разнообразил ее, сколько мог, и украшал ее разными неприхотливыми узорами своей фантазии; изредка он мог даже пошалить… Теперь этому веселому беспутству — конец; теперь ему говорят: сиди смирно и читай книжку!
Из всего этого может случиться следующее:
Если глуповец вздумает пошалить, то мужи совета, которым он легкомысленно доверил свое будущее, скажут ему: а разве ты не читал, что в книжке написано?
Если глуповец покусится надуть мужей совета и скажет, что ему не шалить, а погулять хочется, то мужи ответят ему: рассказывай это другим, а не нам! Мы, брат, сами народ травленый, сами в свое время немало занимались надуваньем, да и книжку такую для того написали, чтобы вперед этого не было!
Одним словом, глуповец окружен со всех сторон; куда он ни обернется, везде ему кричат: шабаш! куда он ни сунет свой нос, везде ему один ответ: это не твое дело!.. Что, если он догадается? что, если он поймет, что книжка, появлению которой он так обрадовался, принесла ему только славу и в то же время стеснила его движения?
Но покудова он еще не догадался, и потому каплуны от него в восторге: ведет, говорят, себя примерно! и даже выказывает здравый смысл! и даже не удивляется, когда ему говорят: ждите, братцы, ждите! и даже не огорчается, когда ему говорят: нечего, братцы, ждать! ничего, братцы, больше не будет!
Представление кончилось, остаются восторги. Мало-помалу и они стихают; приходит лампист и гасит лампы; зала по-прежнему окутывается мраком.
Я понимаю эти взаимные восторги; глуповцы пришлись по плечу каплунам, каплуны — глуповцам; что ж мудреного, что они целуются? И те и другие отменно рады, что вышло у них как будто нечто новенькое, а между тем величественное здание глуповской жизни нимало не потрясено; что в воздухе пахнет какой-то новой гарью и в то же время глуповский air fixe[190] сохранен, как живой…
Но за всем тем, я сомневаюсь. Я сомневаюсь именно потому, что каплуны — крайний продукт, что они, так сказать, венец глуповского миросозерцания! Это дело плохое, размышляю я, коль скоро здание уж чем-то увенчивается, коль скоро оно до такой степени окончено, что даже клопы в нем завелись! Стало быть, глуповцам нечего уж и делать? стало быть, им остается только сказать: вот геркулесовы столпы глуповской премудрости! — и отправиться на печку спать?
Это не натурально. Глуповцы могли жуировать и не замечать, как летит время, до тех только пор, покуда жизнь их текла как ручей, покуда они не чувствовали ее, покуда, одним словом, им никто не объяснил, что и у них есть принципы и у них есть философия. Тогда не было ни мрака, ни света, тогда не чувствовалось ни холода, ни тепла… тогда жилось, жилось, жилось — и больше ничего! Но с той минуты, как глуповские воззрения систематизированы, а глуповские принципы объявлены всенародно, нет средств не развивать их, нет средств не идти далее. Не надо ошибаться: эпоха систематизирования есть вместе с тем и эпоха анализа, эпоха приведения в ясность жизненной подоплеки. Куда поведет дальнейшее развитие глуповских принципов, что это выйдет <за> прогресс, который будет носить наименование глуповского, — мы не знаем,
Мы только плачем и вздыхаем:
О, горе нам, рожденным в свет!
Но во всяком случае, и развитие и прогресс неизбежны…
Таким образом, каплуны сами дают нам искомый ключ, сами мало-помалу отворяют двери обиталища крыс. Наверное, они сами не знают, что таков будет результат их трудов. Систематизируя и увенчивая здание, они вместе с тем думают, что затягивают сверху узелок и припечатывают жизнь печатью, из-под которой она и выбиться не в силах, — и ошибаются. Глуповская жизнь сильна была мраком, который ее со всех сторон окутывал, сильна была плотною занавесью, которая скрывала ее внутреннее содержание от глаз непосвященных; но как скоро это содержание обнаружено, винегрет делается ясен и расползается сам собою.
