– Ты отдай ей Лизочку, – посоветовал Антоша. Гудаевский остановился, хлопнул себя ладонью по лбу и крикнул:
– Идея!
Он выбежал из кабинета. Антоша робко выглянул в коридор и увидел, что отец пробежал в детскую. Оттуда послышался Лизин плач и испуганный нянькин голос. Гудаевский вытащил из детской за руку навзрыд плачущую, испуганную Лизу, привел ее в спальню, бросил матери и закричал:
– Вот тебе девчонка, бери ее, а сын у меня остается на основании семи статей семи частей свода всех уложений.
И он убежал к себе, восклицая дорогой:
– Шутка! Довольствуйся малым, секи понемножку! Ого-го-го!
Гудаевская подхватила девочку, посадила ее к себе на колени и принялась утешать. Потом вдруг вскочила, схватила Лизу за руку и быстро повлекла ее к отцу. Лиза опять заплакала.
Отец и сын услышали в кабинете приближающийся по коридору Лизин рев. Они посмотрели друг на друга в изумлении.
– Какова? – зашептал отец, – не берет! К тебе подбирается.
Антоша полез под письменный стол. Но в это время уже Гудаевская вбежала в кабинет, бросила Лизу отцу, вытащила сына из-под стола, ударила его по щеке, схватила за руку и повлекла за собою, крича:
– Пойдем, голубчик, отец твой – тиран. Но тут и отец спохватился, схватил мальчика за другую руку, ударил его по другой щеке и крикнул:
– Миленький, не бойся, я тебя никому не отдам.
Отец и мать тянули Антошу в разные стороны и быстро бегали кругом. Антоша между ними вертелся волчком и в ужасе кричал:
– Отпустите, отпустите, руки оборвете.
Как-то ему удалось высвободить руки, так что у отца и у матери остались в руках только рукава от его курточки. Но они не замечали этого и продолжали яростно кружить Антошу. Он кричал отчаянным голосом:
– Разорвете! В плечах трещит! Ой-ой-ой, рвете, рвете! Разорвали!
И точно, отец и мать вдруг повалились в обе стороны на пол, держа в руках по рукаву от Антошиной курточки. Антоша убежал с отчаянным криком:
– Разорвали, что же это такое!
Отец и мать, оба вообразили, что оторвали Антошины руки. Они завыли от страха, лежа на полу:
– Антосю разорвали!
Потом вскочили и, махая друг на друга пустыми рукавами, стали кричать наперебой:
– За доктором! Убежал! Где его руки! Ищи его руки!
Они оба заерзали на полу, рук не нашли, сели друг против друга и, воя от страха и жалости к Антоше, принялись хлестать друг друга пустыми рукавами, потом подрались и покатились по полу. Прибежали горничная и нянька и розняли господ.
12. После обеда Передонов лег спать, как всегда, если не шел на биллиард. Во сне ему снились все бараны да коты, которые ходили вокруг него, блеяли и мяукали внятно, но слова у них были все поганые, и бесстыже было все, что они делали.
Выспавшись, отправился он к купцу Творожкову, отцу двух гимназистов, жаловаться на них. Он был уже разлакомлен успехом прежних посещений, и казалось ему, что и теперь будет удача. Творожков – человек простой, ученый на медные деньги, сам разжился, вид у него суровый, говорит он мало, держит себя строго и важно; мальчики его, Вася и Володя, боятся его, как огня. Конечно, он им задаст такую порку, что чертям тошно станет.
И, видя, как сурово и молчаливо выслушивает Творожков его жалобы, Передонов все более утверждался в этой своей уверенности. Мальчики, четырнадцатилетний Вася и двенадцатилетний Володя, стояли, как солдатики, вытянувшись перед отцом, но Передонова удивляло и досадовало то, что они спокойно смотрят и не обнаруживают страха. Когда Передонов кончил и замолчал, Творожков внимательно посмотрел на сыновей. Они еще более вытянулись и смотрели прямо на отца.
– Идите, – сказал Творожков.
Мальчики поклонились Передонову и вышли. Творожков обратился к Передонову:
– Много чести для нас, милостивый государь, что вы изволили так побеспокоиться относительно моих сыновей. Только мы наслышаны, что вы и ко многим другим также ходите и тоже требуете, чтобы родители стегали своих мальчиков. Неужели у вас так вдруг в гимназии расшалились ребята, что и справы с ними нет? Все было хорошо, а тут вдруг порка да порка.
– Коли они шалят, – смущенно пробормотал Передонов.
– Шалят, – согласился Творожков, – уж это известное дело; они шалят, мы их наказываем. Только мне удивительно, – уж вы меня извините, милостивый государь, коли что не так скажу, – удивительно мне очень, что из всех учителей вы один так себя утруждаете, и таким, с позволения сказать, неподходящим занятием. Своего сына, известно, когда постегаешь, – что ж делать, коли заслужит, а чужим-то мальчикам под рубашки заглядывать как будто бы оно для вас и лишнее дело будет.
– Для их же пользы, – сердито сказал Передонов.
– Эти порядки нам хорошо известны, – возразил сейчас же Творожков, не давая ему продолжать, – провинится гимназист, его в гимназии накажут, как по правилам следует; коли ему неймется, родителям дадут знать или там в гимназию вызовут, классный наставник или там инспектор скажет, в чем его вина; а уж как с ним дома поступить, это родители сами знают, по ребенку глядя, ну и опять же по вине. А чтобы учитель там какой сам от себя ходил по домам да требовал, чтобы пороли мальчиков, таких порядков нет. Сегодня это вы пришли, завтра другой придет, послезавтра – третий, а я каждый день своих сыновей драть буду? Нет уж, слуга покорный, это не дело, и вы, милостивый государь, стыдитесь таким несообразным делом заниматься. Стыдно-с!
Творожков встал и сказал:
– Полагаю, что больше нам не о чем беседовать.
– Вот вы как поговариваете? – угрюмо сказал Передонов, смущенно подымаясь с своего кресла.
– Да-с, вот так, – ответил Творожков, – уж вы меня извините.
– Нигилистов растить хотите, – злобно говорил Передонов, неловко пятясь к двери, – донести на вас надо.
– Мы и сами донести умеем, – спокойно отвечал Творожков.
Этот ответ поверг Передонова в ужас. О чем собирается донести Творожков? Может быть, во время разговора, думал Передонов, я что-нибудь сболтнул, проговорился, а он и подцепил. У него, может быть, под диваном такая машинка стоит, что все опасные слова записывает. Передонов в ужасе бросил взгляд под диван, – и там, показалось ему, зашевелилось что-то маленькое, серенькое, зыбкое, дрожащее издевающимся смешком. Передонов задрожал. Не надо только выдавать себя, – пронеслась в его голове быстрая мысль.
– Дудки, меня не поймаешь! – крикнул он Творожкову и поспешно пошел из комнаты.
13. Конечно, Передонов этого не заметил. Он был весь поглощен своею радостью.
Марта вернулась в беседку, когда уже Передонов ушел. Она вошла в нее с некоторым страхом: что-то скажет Вершина.
Вершина была в досаде: до этой поры она еще не теряла надежды пристроить Марту за Передонова, самой выйти за Мурина, – и вот все нарушено. Она быстро и негромко сыпала укоризненными словами, поспешно пускала клубы табачного дыма и сердито поглядывала на Марту.
Вершина любила поворчать. Вялые причуды, потухающая, вялая похоть поддерживали в ней чувство тупого недовольства, и оно выражалось всего удобнее ворчаньем. Сказать вслух – вышло бы ясный вздор, а ворчать, все нелепое изливается через язык, – и не заметишь ни сама, ни другие несвязности, противоречий, ненужности всех этих слов.
Марта, может быть, только теперь поняла, насколько Передонов ей противен после всего, что случилось с ним и из-за него. Марта мало думала о любви. Она мечтала о том, как выйдет замуж и будет вести хорошо хозяйство. Конечно, для этого надо, чтобы кто-нибудь влюбился в нее, и об этом ей было приятно тогда подумать, но это было не главное.
Когда Марта мечтала о своем хозяйстве, то ей представлялось, что у нее будет точь-в точь такой же дом и сад и огород, как у Вершиной. Иногда ей сладко-мечталось, что Вершина все это ей подарила и сама оставалась жить у нее, курить папиросы и журить ее за леность.
– Не сумели заинтересовать, – сердито и часто говорила Вершина, – сидели всегда пень-пнем. Чего вам еще надо! Молодец мужчина, кровь с молоком. Я о вас забочусь, стараюсь, вы бы хоть это ценили и понимали, – ведь для вас же, так и вы бы с вашей стороны хоть чем-нибудь его завлекли.
– Что ж мне ему навязываться, – тихо сказала Марта, – я ведь не Рутиловская барышня.
– Гонору много, шляхта голодраная! – ворчала Вершина.
– Я его боюсь, я за Мурина лучше выйду, – сказала Марта
– За Мурина! Скажите, пожалуйста! Уж очень вы много себе воображаете! За Мурина! Возьмет ли еще он вас. Что он вам иногда ласковые слова говорил, так это еще, может быть, и вовсе не для вас. Вы еще и не стоите такого жениха, – солидный, степенный мужчина. Покушать любишь, а подумать – голова болит..
Марта ярко покраснела: она любила есть и могла есть часто и много. Воспитанная на деревенском воздухе, в простых и грубых трудах, Марта считала обильную и сытую еду одним из главных условий людского благополучия.
