Большой обличительной силы исполнен рассказ «Озорники» — едва ли не острейшая политическая сатира в «Очерках», написанная уже в характерной для зрелого Салтыкова манере. Нужно было очень ненавидеть самую суть административной машины самодержавной власти, чтобы дать ее олицетворение в жестком, внушающем и теперь живое отвращение, портрете «просвещенного» бюрократа, не служащего народу и государству, но «озорующему» над ними. В образе этого человека, «гнуснее» которого, по мнению Чернышевского, нет во всех «Очерках», изображен идеолог и проводник глубоко враждебного Салтыкову принципа «чистой творческой администрации, самой себе довлеющей и стремящейся проникнуть все жизненные силы государства». Теоретическое обоснование идеи «чистой администрации», или «администрации для администрации», безыменный представитель ее, в рассказе Салтыкова, заимствует из немецкой идеалистической философии. Он отправляется, хотя и не называя его, от Гегеля и его учения о государстве, цитирует Канта («Чистая идея — это нечто существующее an und für sich, вне всяких условий, вне пространства, вне времени»).
Критика идеологических источников «призрачной машины» государственной администрации самодержавия имела, как всегда у Салтыкова, обобщающий характер. Вместе с тем она была направлена и в два конкретных адреса.
Первым из них был В. И. Даль, составитель известного «Толкового словаря живого великорусского языка» и вместе с тем крупный чиновник. Когда в 1845 г. готовились «важные преобразования» в полиции и других частях администрации, проект реформы, не приведенной тогда в исполнение, был разработан В. И. Далем. В 1856–1857 гг. Салтыкову, в ту пору чиновнику особых поручений при министерстве внутренних дел, было поручено составление «Предположений о лучшем устройстве земских <местных> полиций». В этой связи ему пришлось ознакомиться с проектом В. И. Даля. По характеристике сослуживца Салтыкова, статистика А. И. Артемьева, «Даль <в этом проекте> на все смотрел с теоретической точки немецкой философии, хотя, казалось бы, надо было ожидать не того от этого знатока русского характера» («М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников», стр. 433). Что касается Салтыкова, то, по словам того же А. И. Артемьева, он впадал в своих «предположениях» «в новую крайность», требуя, в частности, чтобы полицейские чиновники не назначались сверху центральным правительством, а выбирались бы на определенный срок из среды местного населения. Спор с Далем, начатый в рамках подготовки одной из административных реформ, был перенесен Салтыковым и в писавшиеся одновременно «Очерки».
Другим источником, сатирически использованным в тирадах «озорника», воспевающего «творческое могущество» централизованной бюрократии, явилась работа одного из основателей «юридической школы» русской историографии Б. Н. Чичерина «Областные учреждения России в XVII веке», напечатанная в 1856 г. В этой работе Чичерин восхвалял с точки зрения «административного прогресса» и «гувернементального доктринаризма» (пользуясь определениями Герцена), государственно-административную централизацию как главную движущую силу исторического развития России. С этими взглядами Чичерина Салтыков мог познакомиться и во время их личных встреч в 1856 г., о которых Чичерин враждебно вспомнил впоследствии в своих мемуарах («Москва сороковых годов», М. 1929, стр. 221–222).
Если в «Озорниках» Салтыков дал первое в его творчестве глубокое обобщение системы взглядов, идеологии царской администрации, то в рассказе «Надорванные» дано такое же обобщение психологии ее непосредственных практических агентов-исполнителей. В образе одного из них, следователя Филоверитова, показано, как доктрина самовластия, воспитывавшая сознание своих слуг-чиновников в духе строжайшего авторитаризма и формализма, искажала, «надрывала» нормальную психику человека. В образе «надорванного» — одновременно чиновника-автомата и чиновника — служебной «собаки», как аттестует сам себя Филоверитов, — намечены мотивы характеристик, развитые впоследствии сатириком в образах: градоначальника Брудастого («Органчика») из «Истории одного города», исполненных «заказного озлобления» «ташкентцев», живущих двойною жизнью — частной и служебной, — «молчалиных», наконец «верного Трезора» из «Сказок».
В «Русском вестнике» (1856) и двух первых отдельных изданиях (1857) рассказ печатался с эпиграфом: «Услужливый медведь опаснее врага».
Так как по делу было много прикосновенных из лиц городского сословия, то командирован был ко мне депутатом мещанин Голенков, служивший ратманом в местном магистрате. — Учрежденные в XVIII в. и просуществовавшие до судебной реформы 1866 г., городовые магистраты состояли из выборных бургомистров и ратманов. По своей фактической роли магистраты были учреждениями чисто судебными. Юрисдикция их распространялась на одно только торгово-промышленное население города (городское сословие) — на купцов и мещан.
…придерживался старины — то есть принадлежал к старообрядцам.
…из этого вовсе не следует, что я должен сделаться Зеноном. — Основатель стоической философии в древних Афинах Зенон отличался простотой жизни и умеренностью материальных требований.
«Вот им дали сходы, дали свой суд…» — В 1838 г., вслед за образованием министерства государственных имуществ, для государственных крестьян и так называемых свободных хлебопашцев были учреждены сельские общины (самоуправляющиеся хозяйственно-административные единицы, составлявшие часть волости). Для каждой общины были установлены: а) сельское начальство — для управления обществом, б) сельский сход — для общественных дел и в) сельская расправа — для судебных дел. На помещичье-крепостных крестьян эти «институты» сельского управления и самоуправления, разумеется, не распространялись.
«Говорят также некоторые любители просвещения…» — Ретроградные рассуждения «озорника» о «грамотности» и «просвещении» являются памфлетным откликом Салтыкова на нашумевший «поход» В. И. Даля против распространения среди народа «грамотности без просвещения». Первая из ряда статей Даля на эту тему, которая и имеется здесь в виду, появилась в третьей книжке славянофильского журнала «Русская беседа» за 1856 г. («Против грамотности или по поводу ее»).
«И после этого говорят и волнуются, что чиновники взятки берут! Один какой-то шальной господин посулил даже гаркнуть об этом на всю Россию». — Насмешка над шумевшей в сезон 1856–1857 г. пьесой гр. В. А. Соллогуба «Чиновник». Герой ее — идеальный чиновник Надимов — провозглашал, что «надо исправиться, надо крикнуть на всю Россию, что пришла пора, и действительно она пришла, искоренить зло с корнями». Налимов послужил своего рода образчиком для воспроизведения в либерально-обличительной литературе многих подобных фигур, возведенных в ранг двигателей российского прогресса. Салтыковская сатирическая «реплика» в адрес Надимова на несколько месяцев предшествовала выступлениям Добролюбова против этого «пустейшего из пустозвонов» тогдашнего либерализма. Поэтому неправ был Писарев, когда в 1864 г., в пылу полемики с Салтыковым, утверждал, будто в конце 50-х годов именно автор «Губернских очерков» «своим отрицанием сооружал фигуру Надимова» и что лишь позднее, под воздействием Добролюбова, «начал растирать в порошок» эту фигуру (Д. И. Писарев. Соч., в четырех томах, т. 2, М. 1955, стр. 341).
Собранные в этом разделе зарисовки «талантливых натур» или «провинциальных Печориных» современная Салтыкову, да и позднейшая критика склонна была рассматривать в качестве вариаций на хорошо известную в литературе тему о «лишних людях». В действительности, однако, сзязь, существующая между этими двумя группами типических образов современников «сороковых» и «пятидесятых» годов, совсем иная. Герценовский Бельтов, тургеневский Рудин и другие «лишние люди» 40-х годов воплощали образ передового современника. «Лишние люди» конца 50-х годов, когда в духовной жизни страны начался период «бури и натиска» разночинцев-плебеев, когда центральную роль стали играть «практика», а не «умозрение», «политика», а не «эстетика», «материализм», а не «идеализм», воспринимались демократическим лагерем как вредный анахронизм. Для Салтыкова современный ему «лишний человек» стал объектом резкой критики и отрицания. Десятилетием позже, в полемике с дворянскими либералами, писатель так определил свое отношение к «лишнему человеку» (называя его также «праздношатающимся» и «гулящим» русским человеком): «Читатель сороковых годов, который примирялся с литературой только под тем условием, чтобы она изображала ему человека, посвящающего свой досуг упражнениям в благородстве чувств, не хочет принять в соображение, что тип этот исчерпан до дна и, следовательно, потерял даже право на самостоятельное существование. А между тем это самая вопиющая истина. С благородным досугом мы дошли до глухой стены, до совершенной невозможности приладиться к какому-нибудь делу» («Напрасные опасения», 1868).
