Белинский в своей статье о «Петербургском сборнике» коротко, хотя и с видимым одобрением, упомянул о «Трех портретах»: «„Три портрета“, рассказ г. Тургенева, при ловком и живом изложении имеет всю заманчивость не повести, а скорее воспоминаний о добром старом времени. К нему шел бы эпиграф: Дела минувших дней!..» (Белинский, т. 9, с. 566). Очевидно, под влиянием этого отзыва Тургенев в издании 1856-го года придал своему рассказу подзаголовок: «Исторический этюд». В статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года», характеризуя новые произведения Тургенева, Белинский обратился к раннему творчеству писателя и с одобрением отметил (наряду с «Помещиком») «его рассказ в прозе — „Три портрета“, из которого видно, что г. Тургенев и в прозе нашел свою настоящую дорогу» (там же, т. 10, с. 345).
Немногочисленные отзывы о рассказе критиков, не принадлежавших к «натуральной школе» или открыто нападавших на нее, были бесцветны и неопределенны. Л. Брант в статье, подписанной «Я. Я. Я.», назвав поэму «Помещик» явно неудачным подражанием Пушкину, писал далее: «Несколько сноснее „Три портрета“, рассказ в прозе того же г-на Ив. Тургенева. Здесь представлен характер, до такой степени сатанинский и такой утонченный обольститель, что перед ним самый Печорин Лермонтова кажется идеалом благородства и добродетели; но, может быть, и правда — всякие люди бывают на свете!» (Сев Пчела, 1846, № 26, 31 января). Еще менее определенным было высказывание А. В. Никитенко, который ограничился общими рассуждениями о таланте Тургенева, не сказав ничего дельного о самом рассказе: «Как писатель умный, он может произвести одно умное, интересное; как художник он производит большею частию нечто неопределенное, бледное или тусклое, в котором мысль ходит иногда ровными, иногда неровными шагами, задумывается, мечтает, улыбается, или вздыхает, даже отваживается на дело — и не делает дела, которое уже начала < …> Всё, что мы сказали здесь вообще о произведениях господина Тургенева, относится и к его „Помещику“ и к „Трем портретам“. Нам почти нечего сказать об этих новых произведениях его легкого и приятного пера: в них одни и те же достоинства и недостатки» (Б-ка Чт, 1846, № 4, Критика, с. 48–49). Полностью умолчал о рассказе и К. С. Аксаков в статье о «Петербургском сборнике» (Московский литературный и ученый сборник на 1847 год. М., 1847, Критика, с. 36–38). Однако из косвенных его замечаний (почти всё содержание сборника он счтает «хламом», о Тургеневе говорит, что он «пишет всё плоше и плоше», «Помещика» называет «вздором») можно сделать вывод, что и к «Трем портретам» он отнесся также с резким неодобрением. Более явственно это неодобрение выразилось в статье С. П. Шевырева, который обратил главное внимание на безнравственность героя рассказа и писал: «В прозаической повести г. Тургенева „Три портрета“ есть лицо, какого мы еще до сих пор в повестях не встречали. Это малодушный подлец, Василий Иванович Лучинов, который крадет деньги из мешков у скупого отца, потом обнажает на него шпагу, далее обольщает девушку-сироту в доме матери, слагает вину на другого, хочет принудить его жениться на ней, не получив его согласия и зная, что он не умеет драться, вызывает его на дуэль и убивает его» (Москв, 1846, № 2, Критика, с. 183).
В защиту Тургенева против «Москвитянина» выступил тогда же на страницах «Финского вестника» Ап. Григорьев, в то время с симпатией и сочувствием относившийся к «натуральной школе». Называя Тургенева талантливым поэтом «школы Лермонтова», критик решительно отвергает суждение о рассказе с позиций «неподдельно-восточного мнения», как он иронически определяет взгляды Шевырева; в своей характеристике «Трех портретов» Григорьев открыто утверждает право личности на критику устаревших воззрений, противопоставляя эту идею идее покорности, которую защищал «Москвитянин»: «…всего более восстало неподдельно-восточное мнение на прозаический рассказ г. Тургенева „Три портрета“, рассказ в высшей степени художественный, в котором впервые в нашей литературе является одно из тех чудных лиц XVIII века, из тех героев своего времени, которые носили в душе семена того же пресыщения жизнью, как и наши, с тем только различием, что они были величавее, ослепительнее наших; понятно, что́ в особенности возмутило патриархальное мнение. Герой рассказа, к величайшему сожалению, не позволяет дражайшему родителю наложить на него руки, или прямее сказать и употребляя технические слова, отодрать его на конюшне» (Финский вестник, 1846, т. IX, май, Библиографическая хроника, с. 31–32; за несколько месяцев до этой статьи Григорьев выразил свое отношение к рассказу Тургенева в «Ведомостях С.-Петербургской городской полиции», 1846, № 33, 9 февраля).
Ап. Григорьев придавал «Трем портретам» большое значение. В более поздние годы он еще дважды обращался к истолкованию исторического и нравственного значения образа Василия Лучинова. В 1855 г., в период сотрудничества в «Москвитянине», он высказывался о раннем творчестве Тургенева диаметрально противоположно тому, что писал за десять лет до этого. Теперь критик упрекает Тургенева в том, что он «начал прямо с крайних крайностей направления, оставшегося в наследство после Лермонтова», в том, что в «Помещике» он «кадил сатирическому направлению», что в своей повести «Три портрета» он «пытался, опять-таки как поэт, придать грандиозность, поэтичность тем гнилушкам, которых ужасающая прозоватость приводила его в отчаяние» (Москв, 1855, № 15 и 16, август, Журналистика, «Обозрение наличных литературных деятелей», с. 193). Еще через четыре года, уже не в «Москвитянине», а в «Русском слове», Ап. Григорьев напечатал большую статью о Тургеневе. Говоря о «Трех портретах» и о влиянии творчества Лермонтова на автора рассказа, критик переносит в новую статью многие мысли и фразы из своей статьи 1855 г., но придает им в ряде случаев иное толкование, а иногда прямо вступает в полемику с самим собой. В герое рассказа Григорьев признает теперь типическое содержание: «Василию Лучинову Тургенева я придаю особенную важность потому, что в этом лице старый тип Дон-Жуана, Ловласа и т. д. принял впервые наши русские, оригинальные формы» (Рус Сл, 1859, № 5; цит. по кн.: Григорьев, с. 322). «Что ни говорите о безнравственности Василия Лучинова — но несомненно, что в этом образе есть поэзия, есть обаяние < …> Безнравственность Василия Лучинова вы, разумеется, моральным судом казнили, но то грозное и зловещее, то страстное до безумия и вместе владеющее собою до рефлексии, что в нем являлось, ни художник не развенчивал, ни вы развенчать не могли — и внутри вашей души никак не могли согласиться с критиком, назвавшим Василия Лучинова гнилым человеком. Василий Лучинов, пожалуй, не только гнил, он — гнусен; но сила его, эта страстность почти что южная, соединенная с северным владением собою, эта пламенность рефлексии или рефлексия пламенности есть типовая особенность» (там же, с. 321).
В этой же статье Григорьев отметил связь между образом Лучинова и образом Ивана Петровича Лаврецкого в «Дворянском гнезде»: «…тип Ивана Петровича напоминает тип Василия Лучинова — но уже отношение автора к этому типу совершенно изменилось. Из трагического оно перешло почти в комическое < …> Иван Петрович и Василий Лучинов — две разные стороны одного и того же типа, как Чацкий и Репетилов, например, в отношении к людям двадцатых годов — две разные стороны типа» (там же, с. 435–436). Это наблюдение критика может быть пополнено еще одной параллелью: очерк того же типического характера был намечен Тургеневым также в «родословной Лаврецкого», где упомянут «родной прадед Федора Ивановича, Андрей, человек жестокий, дерзкий, умный и лукавый. До нынешнего дня не умолкла молва об его самоуправстве, о бешеном его нраве, безумной щедрости и алчности неутолимой» («Дворянское гнездо», гл. VIII).
В мемуарной литературе о Тургеневе имеется свидетельство, что в истории Лучинова писатель использовал семейные предания рода Лутовиновых. М. А. Щепкин, описывая в своих воспоминаниях усадьбу и барский дом в Спасском, рассказывает о висевшем в столовой старинном портрете: «На нем был изображен мужчина в зеленом камзоле <кафтане> екатерининских времен, обшитом галуном, в трехугольной шляпе. Портрет был проколот, по-видимому, шпагой, как раз на месте сердца изображенного мужчины. Но трудно было узнать в этом портрете прототип картины, описанной Тургеневым в одной из его повестей — „Три портрета“. Предание, вполне схожее с содержанием тургеневской повести, долго держалось среди старых дворовых». И дальше Щепкин ссылается на рассказы старика бурмистра и бывшей горничной Варвары Петровны о том, что «дядя матери Ивана Сергеевича, Иван Иванович Лутовинов, сделал роковой прокол» (ИВ, 1898, № 9, с. 911. Этот портрет в настоящее время утрачен). H. M. Гутьяр в статье «Предки И. С. Тургенева» также указывал, что герой «Трех портретов» «Василий Иванович Лучинов, умный, изворотливый, смелый до дерзости и человек без всякой нравственности — один из сыновей Ивана Андреевича Лутовинова, очевидно, младший — Иван Иванович» (Гутьяр H. M. Иван Сергеевич Тургенев. Юрьев, 1907, с. 14). В «Записках» В. А. Бакарева, относящихся к 1850 — 1860-м годам, сохранился «Рассказ о П. И. Лутовинове»: «У Лутовинова было более пяти тысяч душ крестьян и бездна денег; он был холостой; у него была сестра девушка, о которой узнал он, что к ней ездит сосед. В одну ночь поймал он его у ней, велел тащить его на псарный двор, где беспрерывно варилась всякая падаль для корму собак, туда хотел он молодца бросить, но один из людей его, увидав беду, ударил в набат и тем спас бедного, избитого до полусмерти!» (Т и его время, с. 315). Л. В. Крестова, опубликовавшая отрывок из «Записок» Бакарева, справедливо отметила, что «эпизод с соседом вводит в ту духовную атмосферу, в которой разыгрывалась драма „Трех портретов“» (там же, с. 316), но при этом внесла в мемуарный рассказ поправку: он должен быть отнесен не к родному деду Тургенева П. И. Лутовинову, а к брату последнего — Алексею Ивановичу (1747–1796).
