Филька встал, заложил руки за спину и зашагал вдоль барака вполоборота к Кате. Вдохновение распирало его.
- В России, как нигде, красота языка шла от мужика, а пошлость от пролетария. Революция объявила мужицкое сознание аморальным вместе с его бытием и превратила мужика в пролетария. Источник развития языка засох. Мат есть детище города, городского предместья. Мы по сей день в литературе паразитируем на пушкинском языке. А дальнейшее развитие языка пошло по руслу мата!
Катя даже картошку перестала чистить.
- Есть мнение, - продолжал Филька, вышагивая по бараку, - что мат всего лишь ритмо-мелодическая единица речи.
- Как? - не утерпела Катя и залилась смехом. - Как! Ритмо... чего?
- Ритмо-мелодическая единица речи, - повторил Филька холодно, подчеркивая неуместность смеха. - Не нужно запоминать эту легкомысленную формулировку, потому что положение намного серьезнее.
В барак вошел Степан с охапкой дров, грохотнул ими у печки, задержался, хмуро слушая Филькину болтовню.
- Вот, к примеру, Степан.
Филька повернулся к нему.
- Я насчитал в его лексиконе девять слов и словосочетаний, обозначающих процесс удара... А только трем из них нашел адекватные слова в литературном языке. Жаль, что не могу процитировать.
- А ты процитируй! - посоветовал Степан.
- Увы, дама не подготовлена к этому! Или вот Моня!
Моня уже сидел по-турецки на нарах. Филька подошел к нему. Тот задрал голову, расплылся в улыбке.
- Моня у нас образец девственного сознания.
Моня проглотил улыбку. Обиделся.
- Ладно тебе!
Филька снова зашагал.
- Моня может сказать о женщине грубо или глупо, но пошло никогда! А между тем процентное отношение мата в его речи к словам литературным далеко не в пользу последних. И с твоим прибытием, - Филька укоризненно посмотрел на Катю, - он явно поблек и поглупел речью. Ты тормозишь его филологическое творчество, и ему грозит деградация.
- Извини, Моня, я не хотела! - пошутила Катя.
- Да слушай ты его больше! - весело откликнулся тот из другого угла барака.
- Скоро, господа, - резюмировал Филька, - литературный язык станет ученой латынью, а русские будут говорить языком мата! Нация разделяет судьбу языка, рудиментируя вместе с ним! Впереди всеобщее интеллектуальное пролетарство и торжество матерщины!
Филька замер в скорбной позе, опустив голову и закрыв глаза.
- Плачет по тебе академия! - сказал ехидно Степан.
- Тюрьма по нему плачет! - хохотнул Моня.
Филька мгновенно оживился, ткнул пальцем в того и другого, повернулся к Кате.
- Обрати внимание! Редчайший парадокс формальной логики! Оба утверждения одинаково верны. Хотя Монино в известном смысле ближе к истине.
Степан спросил уже от порога:
- Так я не понял, матерщина хорошо или плохо?
- Плохо! - громко ответила Катя. - Плохо! - повторила она, как бы зачеркивая Филькину грамоту.
- Ты уверена в этом? - спросил Филька строго и надменно.
- Уверена, - ответила она.
- Ну что ж, - вздохнул Филька с явным сожалением, - значит, Россия еще жива! Пока порок именуется пороком, он еще не торжествует!
С улицы Степан крикнул:
- Кончай трепаться! Дрова таскать...
Надевая телогрейку и напяливая рукавицы, Филька еще продолжал:
- Между прочим, "трепаться" - на редкость емкое слово: а попробуй найди его в словарях! "Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!" На современном языке это должно звучать: "Я пришел к тебе потрепаться!" Здоровый цинизм вместо чахоточной сентиментальности! Как-нибудь при случае я разовью эту тему более полно! - пообещал Филька, высовываясь на улицу.
Как только за ним захлопнулась дверь, Моня вскочил с нар и подсел к Кате.
- А в меня в девятом классе девчонка была влюблена еще красивей тебя.
Катя растерялась немного. Вызов это или комплимент?
- А ты? - спросила она, скрывая смущение.
- А я не знал.
Моня погрустнел.
- Она меня всегда на собраниях больше всех ругала. А я потом уже узнал, когда школу бросил. Знал бы раньше, не бросил.
- Она тебе нравилась?
- Она всем нравилась. В нее наш физик влюблен был. Вызовет ее к доске и смотрит, а мы перемигиваемся.
- Не веришь? - вдруг спросил он подозрительно и даже чуть агрессивно.
- Чему?
- Ну, что она в меня влюблена была!
- Верю, - торопливо ответила Катя.
- А как это девчонки влюбляются?
Моня, кажется, зацепил свою больную тему.
- Что ты имеешь в виду?
- Ну, вот, ничего... все как обычно... и вдруг влюбляется... Она мне с пятого класса нравилась, как увидел ее. А она в меня только в девятом... А до этого за человека не считала.
- Может быть, это не так? - усомнилась Катя.
- А ты бы могла в меня влюбиться? - с каким-то детским, бескорыстным интересом спросил Моня.
Катя не знала, что ответить. Он смотрел ей прямо в глаза и не давал опустить ресницы. Надо было сохранить выбранный тон - женщина и подросток, но сделать это было не просто, потому что подросток хотел чувствовать себя мужчиной, да по годам был им. Может быть, машинально она взглянула на Моню глазами женщины и с радостью отметила, что у него красивые, длинные, причудливо изогнутые ресницы, что у него на редкость чистая белая кожа, что волосы его, если над ними поработать, могут начисто стереть с лица ставшее маской выражение дурашливости. А если одеть его как следует... Да нет, он вполне симпатичный парень!
Она сразу почувствовала себя свободнее и в некотором смысле честнее по отношению к Моне и ответила с легким сердцем:
- Ты симпатичный парень, Моня, но, так сказать, не моего типажа!
Моня принял это как должное и даже головой кивнул, но вдруг хитровато прищурился:
- Как это так, я не твоего типажа, а ты моего?
Это можно было принять за объяснение, в сущности, так оно и есть, но нужно было сохранить тон спокойного, делового обсуждения. Проще было бы мило отшутиться, но с Моней так нельзя. Пока она раздумывала над ответом, Моня подвел черту.
- Врешь ты все! Типаж! Ерунда! Есть красивые и есть некрасивые. Мы все здесь разные, а ты всем нравишься: и мне, и Фильке, и Степке!
Он не понял, почему Катя побледнела, и решил, что она его неправильно поняла, начал оправдываться, объясняться... Она и сама не поняла, почему ее напугало упоминание о Степане, но знала, что сейчас, здесь, больше всего боится Степанового отношения к себе. Она уже не слушала Моню, хотя машинально продолжала чистить картошку, вырезать глазки, мыть, резать на дольки, но обрадовалась, когда последняя картофелина беленькими кружочками высыпалась с ее ладони в большую закопченную кастрюлю.
В то же время распахнулась дверь барака - и сначала показалась огромная охапка дров, как бичевой поперек перехваченная рукой Сашки, потом появился он сам, улыбающийся, раскрасневшийся. Он что-то хотел сказать, как вдруг охапка, почти поленница, в руке его покачнулась и с грохотом развалилась у ног. Сашка чертыхнулся, ничуть не расстроившись, и начал перекидывать дрова к печке. Моня, кажется, хотел помочь, приподнялся, но снова сел на место.
- Вот если бы это со мной так, сказали бы, что я недотепа. А у него совсем по-другому... Почему?
Катя осторожно вслушивалась в интонацию: не услышится ли зависть или другое какое недоброе чувство. Нет! Моня рассуждал о себе как о постороннем, и если было в его голосе что-то, то, пожалуй, только досада.
- Сачкуешь, Моня? - крикнул Сашка.
- Нет, - серьезно возразил тот, - объясняюсь в любви твоей жене. Можно?
- Валяй, - разрешил Сашка и вышел из барака.
- Видишь! Он уверен, что ты в меня не влюбишься!
Катя улыбнулась:
- Он просто знает, что я его люблю!
- Это конечно, - возразил Моня, - но вот если бы на моем месте был Степка...
- То что? - резко спросила она.
Моня вздрогнул, испуганно захлопал ресницами.
- Не... я просто хотел сказать...
- Не будем больше на эту тему, ладно...
Моня сник, стал жалок и очень некрасив.
- Так, кастрюлю на плиту, - приказала Катя, он охотно засуетился по бараку.
- А знаешь, я однажды видел кольцевую радугу! А ты видела такое?
- Нет, - подумав, ответила Катя. - А разве такое бывает?
- Я же видел! А кого ни спрошу, никто не видел! Селиванов говорит, что это к большому счастью, кто радугу кольцом увидит!
Катя уже немного устала от Мониной болтовни.
- Затапливай!
Она сунула Моне в ладонь спички и, накинув телогрейку, вышла из барака. Дождя не было, но все говорило о том, что он был и будет и вообще с баловством первых месяцев осени покончено и всем пора по-серьезному нахмуриться, как нахмурено небо над тайгой и сама тайга в сумеречном ожидании настоящих холодов, когда только и проверяется все живое, насколько оно серьезно относится к жизни и как подготовлено к ней. В тайге ветра не было, ветер вообще редок в тайге, разве только по распадкам, но это не ветер, а сквозняк. Но в небе, похоже, злобствовал ураган, потому что тучи неслись над головой и на глазах разрывались в клочья, а клочья неслись сами по себе несколькими слоями и самые нижние нет-нет да цеплялись за верхушки грив и повисали на макушках кедров или сосен, на скалистых выступах. А от некоторых туч, особенно тех, что шли со стороны Байкала, от них уже не дождем попахивало, а настоящим снегом, и когда приходила мысль о снеге, то невольно крепче затягивалась телогрейка и плечи сжимались сами по себе.
