Угольщикъ подобралъ въ лѣсу безчувственную женщину и съ удивленіемъ узналъ въ ней безъ вѣсти пропавшую графскую дочь. Въ его хижинѣ она разрѣшилась отъ бремени мальчикомъ и умерла. На груди ребенка было странное родимое пятно — въ видѣ дубовой вѣтки съ гроздьемъ желудей. По этому знаку и по предсмертнымъ признаніямъ его матери, мальчика прозвали Дубовичемъ. Это и былъ Само Дубовичъ, первый изъ рода Дубовичей, до сихъ поръ могучихъ, богатыхъ и славныхъ — одни въ Галиціи, другіе на далекомъ Далматскомъ побережьи.
ЗОЛОТАЯ ПЛАНЕТА
Легенда острова Корфу
«Мы были вдвоемъ на пустынной скалѣ, оторванной подземнымъ огнемъ отъ острова чудной и дикой красоты и одиноко брошенной въ глубокое море.
„Солнце тонуло въ западныхъ водахъ, a наростающій полумѣсяцъ уже стоялъ въ небѣ бѣлымъ пятномъ, готовый загорѣться, едва послѣдній красный лучъ сбѣжитъ съ лысыхъ вершинъ за проливомъ, едва померкнетъ морская даль, окрашенная золотомъ и кровью.
„И солнце утонуло, и синяя ночь вышла, на смѣну ему, изъ прохладнаго воднаго царства. Мертвый мѣсяцъ ожилъ, и длинный золотой столбъ закачался въ спокойныхъ водахъ; дрожа и сверкая, тянулся онъ отъ нашей скалы… Казалось — то былъ таинственный путь, по которому мертвые идутъ съ земли въ обитель блаженства. Я смотрѣла въ далекій блѣдный туманъ и искала вереницу бѣлыхъ тѣней, — какъ невѣрно ступаютъ онѣ, слѣпыя, по огненной влагѣ, робко держась другъ за друга, покорныя зову путеводителя душъ. И парусъ, застывшій чернымъ пятномъ на золотѣ моря, не служилъ ли ладьѣ, гдѣ спокойно дремлетъ старыя Харонъ, ожидая, пока до бортовъ уйдетъ въ воду ветшающій челнъ подъ грузомъ незримыхъ сѣдоковъ, пока голосъ тѣни-водящаго бога не прикажетъ ему взять въ мозолистыя руки тяжелыя весла?
«Мы были вдвоемъ — я и Онъ… Какъ всегда, я не видала Его; какъ всегда, Онъ только дышалъ прохладой надъ моими плечами. Но я знала, что Онъ со мною — свѣтлый, какъ бѣлое облако, прозрачный, какъ пламя, зыбкій, какъ туманъ. И былъ Онъ, какъ всегда, задумчивъ и тихъ, могучъ и великъ, и я, какъ всегда, не знала, кто Онъ: демонъ ли, раскаявшійся въ своемъ паденіи? Ангелъ ли, усумнившійся въ своемъ совершенствѣ?
„Его узкая рука холоднымъ мраморомъ лежала на моемъ плечѣ, и — пока шептало засыпавшее море — шепталъ надъ моимъ ухомъ и Его грустный, размѣренный голосъ.
„Смотри въ небеса — найди, гдѣ трепещетъ зеленою искрою мечъ Оріона. Тамъ, въ этотъ часъ, проплывала когда-то планета; она отгорѣла, и осколки ея, расточенные въ мірѣ, время давно уже перемололо въ незримую пыль.
«Какъ прекрасна была она! Люди были на ней — какъ тѣ свѣтлые боги, которыхъ воплощать въ бѣломъ мраморѣ научили васъ творческіе сны.
„О какъ мудры, какъ кротки были они! Тамъ; да, тамъ былъ свѣтлый Эдемъ, возвѣщенный вамъ, людямъ, вдохновенными учителями правды.
„Они были вѣчны. Не знали они ни смерти, ни злобы, ни горя, ни стыда. Тамъ не было женъ и мужей — были только братья и сестры.
«Духъ гнѣва и мести на черныхъ крылахъ поднялся къ блаженной золотой планетѣ. Вражда и зависть къ добру увлекали его. Онъ летѣлъ, чтобы воевать и разрушать. Но ни меча, ни копья, ни громовъ, ни огненной лавы не несъ онъ съ собою. Его оружіе было въ немъ самомъ, — въ одномъ короткомъ словѣ, сильномъ, какъ смерть, коварномъ, какъ змѣй-искуситель…
„Это слово было — любовь.
„Онъ подкрался къ спящему юношѣ и шепнулъ ему на ухо роковое слово и послалъ ему сны, полные сладкой отравы.
«Онъ подкрался къ спящей красавицѣ и отравилъ ея грезы словами и видѣніями любви.
„Когда на завтра пробудились оба, новыми глазами взглянули они на міръ — и новыя мысли, новыя чувства охватили обоихъ.
„Они полюбили другъ друга… «Съ хохотомъ улетѣлъ черный духъ съ блаженной Планеты — и тысячи лѣтъ кружилась она, нося въ себѣ ядъ любви…
„И снова посѣтилъ сатана отравленный міръ. Какъ воръ, крался онъ въ первый разъ по блаженной планетѣ. Какъ царь, онъ вошелъ въ нее теперь и сѣлъ на тронѣ могилъ и надгробныхъ памятниковъ. Потому что любовь — сильная, какъ смерть — и привела съ собою смерть.
„Люди планеты лишились блага вѣчной жизни. Они стали рождать — и умирать. Срокъ ихъ жизни сокращался изъ вѣка въ вѣкъ. Они мельчали ростомъ и силою. Они узнали золото, роскошь, войны, хитрыя измѣны — все зло, какимъ впоследствіи проклялъ Господь и нашу землю, когда осудилъ Адама и Еву.
«Людей стало много — такъ много, что природа планеты, которая была имъ матерью и кормилицей, уже не могла поддерживать ихъ своими простыми средствами. Люди стали насиловать природу, придумали способы истощать ее, сдѣлались ея врагами, воевали съ нею всю жизнь, — и сами истощались въ этой борьбѣ, жизнь, ихъ сгорала, какъ свѣча, зажженная съ двухъ концовъ. Долголѣтіе стало чудомъ. Шестидесятилѣтній старецъ былъ предметомъ зависти и удивленія.
„Чѣмъ больше сокращались сроки, жизни и силы людей, тѣмъ больше одолѣвалъ ихъ врагъ — природа. A она становилась все грознѣе и грознѣе, потому что планета старѣла, охлаждался согрѣвавшій ее огонь, и путь ея отклонился отъ солнца.
„Отъ полюсовъ поползли туманы, снѣга и льды. Они ползли неудержимо, и люди бѣжали отъ нихъ, сталкивались, воевали за лучшія мѣста… Лилась кровь; все было полно ненавистью, родившеюся изъ любви.
«Прошли тысячелѣтія. Сатана снова посѣтилъ отравленный міръ. Тамъ, гдѣ раньше росли пальмы, онъ увидалъ чахлый можжевельникъ.
„Онъ искалъ людей — и нашелъ кучку большеголовыхъ карликовъ, зашитыхъ въ заячьи шкуры, которые старались развести костеръ, чтобы согрѣть своихъ карлицъ, похожихъ на обезьянъ. Но отрава любви жила и въ этомъ жалкомъ племени — они влюблялись, терзались: сходили съ ума, ловили мигъ обладанія, ревновали, дрались и умирали за любовь… все, все, какъ и въ тѣ дни, когда люди были прекрасны и сильны: a небо сине, a солнце свѣтло и жарко!
„А льды все ползли и ползли съ сѣвера и съ юга по застылой планетѣ. И вотъ, они встрѣтились и на планетѣ не стало ничего, кромѣ льда. «Планета умерла. „Долго, долго носилась она, какъ огромный алмазъ, въ нѣмомъ пространствѣ, пока не наткнулась на нее заблудившаяся комета и не разбила ее въ брилліантовый градъ… Куски ея брызнули во всѣ концы вселенной. Нѣтъ планеты, которая бы не приняла хоть частицу погибшаго міра.
„Но больше всѣхъ, дитя мое, приняла ихъ земля.
«Ты слышишь ли эти пѣсни? чувствуешь ли этотъ воздухъ, напоенный любовью? О, дитя мое! Этотъ островъ, это море, берега, что виднѣются за моремъ, — все это упало съ неба ледянымъ кускомъ въ тотъ день, когда разрушилась отравленная любовью планета. Ледъ растаялъ — и кусокъ, полный яда, разлилъ свою отраву по землѣ…
„Дитя мое! Мы — въ родинѣ любви… Бѣги же отъ нея! Спасайся! Потому что нѣтъ въ мірѣ зла и несчастія большаго любви!
„Я спросила:
— Учитель, кто ты, знающій такія тайны?.. почему я должна вѣрить тебѣ?“
Онъ отвѣчалъ:
— Я тотъ, кто первый услыхалъ слово любви на умершей планетѣ, я тотъ, кто первый на ней полюбилъ и сталъ любимымъ, первый, кто отравился самъ любовью и отравилъ ею свой народъ…
„И онъ плакалъ, и ломалъ руки, и стоналъ:
— Не люби! Не люби!“
А ночь уже бѣлѣла, и розовыя пятна блуждали на восточныхъ водахъ“…
… Славно пообѣдали мы y Матрены Медичи, какъ прозываетъ мой пріятель, беллетристъ Утѣховъ, Матрену Игнатьевну Баранкину — милѣйшую изъ всѣхъ покровительницъ искусства и литературы, порожденныхъ новою купеческой Москвой. Баба богатѣйшая и добрѣйшей души, но — какъ водится — не разберешь: не то ужъ мочи нѣтъ интеллигентна, не то съ придурью. Главная ея слабость — извѣстности. Стоитъ появиться на московскомъ горизонтѣ какому-нибудь метеору, — безразлично, будь это артистъ, художникъ, литераторъ, ученый, путешественникъ, — Матрена Медичи вцѣпляется въ него, какъ клещъ, и не успокоится до тѣхъ поръ, пока не покажетъ его почтеннѣйшей публикѣ y себя на обѣдѣ или званомъ вечерѣ. Въ обычное время и съ обычными людьми Матрена Игнатьевна — кремешокъ; въ ея милліонахъ всякая копейка счетъ знаетъ и рубль бережетъ. Но блескъ свѣтилъ общества дѣлаетъ ее совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Тогда она — верхъ уступчивости, участія, щедрости: «грабь — не хочу!» По манію свѣтила, она жертвуетъ тысячи на благотворительныя учрежденія, основываетъ школы и больницы, назначаетъ пенсіи, и, хотя потомъ и кряхтитъ, но — купеческое слово твердо: уплачиваетъ обѣщанное въ аккуратнѣйшемъ и точнѣйшемъ порядкѣ.
Въ настоящее время Матренѣ Игнатьевнѣ, повидимому, предстоитъ раскошелиться на экспедицію въ дебри Тибета или еще къ какому-нибудь азіатскому чорту на кулички. Въ ея воображеніи царитъ сейчасъ графъ де-Рива — всесвѣтный бродяга, свалившійся невѣсть откуда, точно съ облаковъ, въ нашу московскую тишь и гладь. Какого онъ происхожденія, — не знаю: говоритъ одинаково хорошо на всѣхъ европейскихъ языкахъ, даже на русскомъ. Гдѣ онъ раздобылся графскимъ титуломъ, — тоже тайна. Красивъ очень, a благородство манеръ заставляетъ невольно сомнѣваться: ужъ не шулеръ ли онъ? Ради этого де-Рива и устроенъ былъ вчерашній обѣдъ.
