А та обрадовалась:
"Нет, в самом деле ты во что-нибудь веруешь?"
"Конечно, мама, верую".
"Во что же ты веруешь?"
"Что есть бог, и что на земле жил Иисус Христос, и что должно жить так, как учит его евангелие",
"Ты это истинно веришь - не лжешь?"
"Я никогда - не лгу, - мама",
"А побожись!"
"Я, мама, не божусь; евангелие ведь не позволяет божиться".
Я вмешалась и говорю:
"Отчего же не побожиться для спокойствия матери?"
Они мне ни слова; а та ее уже целует с радости и твердит:
"Она никогда не лжет, я ей и так верю, а это вот вы все хотите, чтобы я ей не верила".
"Что вы, что вы! - говорю я, - во что вы хотите, я во все верю!"
А сама думаю: вот при нем вся ее вера на поверке окажется. А теперь с ней разводов разводить нечего, и я бросилась опять к Мирону "посмотреть, как он запрягает, а он уже запрег и подает, но сам в простом армяке.
Я зашумела:
"Что же ты не надел армяк с выпухолью?"
А он отвечает:
"Садись, садись, не твое дело: выпухоль только зимой полагается".
Вижу его, что он злой-презлой.
Николай Иваныч сел смирно со мною в карету, а две дамы дома остались, чтобы нас встретить, а между тем с нами начались такие выдающиеся приключения, что превзошли все, что было у Исава с Яковом.
- Что же это случилось? - воскликнула Аичка.
- Отхватили у нас самое выдающееся первое благословение.
- Каким же это манером?
- А вот это и есть Моисей Картоныч!
VIII
Приехали мы с Николаем Иванычем в карете - он со всеми принадлежностями, с ктиторской медалью на шее и с иностранным орденом за шахово подношение, а я одета по обыкновению, как следует, скромно, ничего выдающегося, но чисто и пристойно. А народу совокупилась непроходимая куча, и стоит несколько карет с ажидацией, и на простых лошадях и на стриженых, на козлах брумы с хлопальными арапниками, и полицейские со всеми в рубкопашню бросаются - хотят всех по ранжиру ставить, но не могут.
Помощник пристава тут же, как встрепанный воробей, подпрыгивает и уговаривает публику:
"Господа! не безобразьте!.. все увидите. Для чего невоспитанность!"
Я думаю, вот этот образованный! и подхожу к нему и прошу, чтобы велел нашу карету впереди других поставить, потому что нам назначена первая ажидация; но он хоть бы что!.. на все мои убедительные слова и внимания не обратил, а только все топорщится воробьем и твердит: "Что за изверги христианства! Что за свинская невоспитанность!" А я вдруг замечаю, что здесь же в толпучке собрались все мои третьеводнишние знакомые, с которыми я назад ехала, и особенно та благочестивая старушка, у которой весь дом от вифлиемции болен, и я ей все рассказывала.
"Вот и. вы, - говорит, - здесь?"
"Как же, - отвечаю я, - здесь; к нам ведь к первым обещано".
"Вы ведь от Степеневых, кажется?"
"Да, - отвечаю, - я от Степеневых, - в их карете, - Мирон-кучер".
"Ах! - говорит, - Мирон-кучер..."
А тут весь народ вдруг вздрогнул, и стали креститься, и уж как попрут, то уж никто друг друга и жалеть не стал, - но все как дикий табун толпучкою один другого задавить хотят... Раздался такой стон и писк, что просто сказать, как будто бы все люди озверели и друг друга задушить хотят!
Помощник уж не может и кричать больше, а только стонет: "Что за изверги христианства! - Что за скоты без разума и без жалости!" А городовые пустились было в рубкопашную, но вдруг протиснулись откуда-то эти тамошние бургонские рожи - эти басомпьеры, - те, которые про спящих дев говорили, - и враз смяли всех - и городовых и ожидателей! Так и смяли! Обхватили его, и прут прямо к каким знают каретам, и кричат: "Сюда, сюда!" - и даже, я слышу, Степеневых называют, а меж тем в чью-то не в нашу карету его усадили и повезли.
Я стала кричать:
"Позвольте! ведь это немыслимо - это... не от Степеневых карета.... у нас Мирон-кучер называется!"
А меж тем его обманом усадили в другую карету, с той самой старушкой, с моей-то с благочестивой попутчицей, у которой все в вифлиемции, и увезли к ней!
Аичка вмешалась и сказала:
- Что же - это так и следовало.
- Почему?
- У нее больные, а у вас нет.
Мартыновна не стала спорить и продолжала:
- Я к помощнику, говорю:
"Помилуйте, господин полковник, что же это за беспорядок!"
А он еще на меня:
"Вам, - говорит, - еще что такое сделали? Язычница! вы больше всех лезли. Что вам на любимую мозоль, что ли, кто наступил? Вот аптека, купите себе пластырю".
"Не в аптеке, - говорю, - дело, а в том, что мне была назначена первая ажидация, а ее нет".
"Чего же вы ее не ухватили - ажидацию-то?"
"Я бы ухватила, а от полиции порядка не было - вы видели, что мне и подойти было немыслимо, у меня выхватили..."
"Что у вас выхватили?"
"Отсунули меня..."
"А у вас ничего не украдено?"
"Нет, не украдено, а сделан обман ажидации",
А он на это рукою махнул.
"Экая важность! - говорит, - это и часто бывает".
И больше никакого внимания.
"Ну вас, - говорит, - совсем, отстаньте".
Я к Николаю Иванычу, который в карете уселся, и говорю ему:
"Что же здесь будем стоять, надо за ними резво гнаться и взять хоть со второй ажидации".
Он отвечает, что ему все равно, а Мирошка сейчас же спорить:
"Гнаться, - говорит, - нельзя".
"Да ведь вот еще их видно на мосту. Поезжай за ними, и ты их сейчас догонишь".
"Мне нельзя гнаться".
"Отчего это нельзя? Ты ведь всегдашний грубец и искусный ответчик".
"То-то и есть, - говорит, - что я ответчик: я и буду в ответе; ты будешь в карете сидеть, а меня за это формально с козел снимут да в полиции за клин посадят. Во всею мочь гнать не позволено".
"Отчего же за ними вон в чьей-то карете как резво едут?"
"Оттого, что там лошади не такие",
"Ну, а наши какие? Чем хуже?"
"Не хуже, а те - аглицкие тарабахи, а наши - тамбовские фетюки: это разница!"
"Да уж ты известный ответчик, на все ответишь, а просто их кучер лучше умеет править".
"Отчего же ему не уметь править, когда ему их экономка при всех здесь целый флакон вишневой пунцовки дала выпить, а мне дома даже поклеванник с чаем не дали долить".
"Ступай и ты так поспешно, как он, тогда и я тебе дома цельную бутылку пунцовки дам".
"Ну, - говорит, - в таком разе формально садись скорей".
Села я опять в карету, и погнали. Мирон поспевает:
куда они на тарабахах, туда и мы на своих фетюках, не отстаем; но чуть я в окно выгляну - все мне кажется, будто все кареты, которые едут, - это все с ажидацией. Семь карет я насчитала, а в восьмой увидала - две дамы сидят, и закричала им:
"Отстаньте, пожалуйста, - это моя ажидация!"
А Николай Иванович вдруг рванул меня сзади изо всей силы, чтобы я села" и давленным, злым голосом шипит:
"Не смейте так орать! мне стыдно!"
Я говорю:
"Помилуйте! какой с бесстыжей толпучкой стыд!"
А он отвечает:
"Это не толпучка, а моя знакомая блондинка; она мне может через одно лицо самый неприятный постанов вопроса сделать".
И опять так меня рванул, что платье затрещало, и я его с сердцов по руке, а по дверцам локтем, да и вышибла стекло так, что оно зазвонило вдребезги.
К нам сейчас подскочил городовой и говорит:
"Позвольте узнать, что за насилие? О чем эта дама шумят?"
Николай Иваныч, спасибо, ловко нашелся:
"Оставь, - говорит, - нас: эта дама не в своем уме, я ее везу в сумасшедший дом на свидетельство".
Городовой говорит:
"В таком разе проследуйте!"
Опять погнались, я о тут как раз впоперек погребальный процесс: как назло, какого-то полкового мертвеца с парадом хоронить везут, - духовенства много выступает - все по парам друг за другом, в линию, архирей позади, а потом гроб везут; солдаты протяжно тащатся, и две пушки всем вслед волокут, точно всей публике хотят расстрел сделать, а потом уж карет и конца нет, и по большей части все пустые. Ну, пока все это перед своими глазами пропустили, он, конечно, - уехал, и тарабахи скрылись.
Поехали опять, да не знаем, куда ехать; но тут, спасибо, откуда-то взялся человек и говорит:
"Прикажите мне с кучером на козлы сесть - я сопоследователь и знаю, где первая ажидация".
Дали ему рубль, он сел и поехал, но куда едем - опять не понимаю. Степеневых дом в Ямской слободе, а мы приехали на хлебную пристань, и тут действительно оказалась толпучка народу, собралась и стоит на ажидации... Смотреть даже ужасти, сколько людей! А самого-то его уже и не видать, как высел, - и говорят, что насилу в дом проводили от ожидателей. Теперь за ним и двери заключили, и два городовых не пущают, а которые загрубят, тех пожмут и отводят.
Но однако, впрочем, все ожидатели ведут себя хорошо, ждут и о разных его чудесах разговаривают - где что им сделано, а все больше о выигрышах и о вифлиемции; а у меня мой сударь Николай Иваныч вдруг взбеленился.
"Что мне, - говорит, - тут с вами, ханжами, стоять! У меня вифлиемции нет, а еще, пожалуй, опять за банкрута сочтут! Я не хочу больше здесь с вами тереться и ждать. Оставайся здесь и жди с каретою, а я лучше хоть на простой конке на волю уеду".
