- А сейчас нам дядя споет песенку про уточку... - пообещала она. Такой песни я не знал и запел побочную партию из симфонии Калинникова.
- Чу, завыл, как баптист, - обиделась старуха. - Спой, что быстрое...
- Но я не хочу петь! - запротестовал я.
В это время в комнату заглянула подруга и, сориентировавшись в обстановке, сказала:
- Они кормят, подожди еще немного...
Дверь закрылась, и голоса стали глуше. Я слышал, как подруга сказала: "Только, пожалуйста, не делай глупостей", а Гелана ответила: "Мало ли я делала глупостей, путь будет еще одна..."
Через час, оглохший и отупевший, я вышел на улицу. У меня было такое состояние, будто я проработал целый рабочий день - причем не сегодняшний, а тот далекий, когда еще работал добросовестно.
- Дайте мне две копейки, - потребовала Гелана.
Двух копеек у меня не было, и я зашел в продовольственный магазин. Кассирша менять деньги отказалась, резонно заметив, что мелочь ей нужна больше, чем мне.
Чтобы получить как-то две копейки и не испытывать при этом унижения, я купил румынский коньяк.
Гелана ушла звонить, а я остался ждать, когда она выйдет из будки.
Мне больше не хотелось к Дориану, а хотелось домой.
Хотелось поесть, а потом развалиться в кресле и, вытянув ноги, почитать "Известия".
Гелана вдруг выглянула из телефонной будки и, не сказав ни слова, потащила меня внутрь.
- Позовите Сашу мужским голосом, - приказала она и сунула телефонную трубку к моему уху. Глаза у нее были какие-то стремительные, будто она разбегалась для прыжка в воду.
- Позовите Сашу, - послушно повторил я максимально мужским голосом.
- А кто спрашивает? - поинтересовался женский голос.
- Кто спрашивает? - Я зажал мембрану ладошкой.
- Алексей, скажите, Алексей...
- Алексей, - повторил я.
- Сейчас... - подумав, сказал женский голос.
- Сейчас, - передал я Гелане и протянул ей трубку.
Она посмотрела на меня с ужасом и осторожно взяла трубку, почему-то двумя руками.
Я вышел на улицу. Шел снег, редкий и крупный. Мне показалось, что уже я стоял однажды на этом месте, видел такие вот деревья и фонари.
Гелана вышла из будки, остановилась возле меня, натянула зубами варежку.
- Ну, куда теперь? - уточнил я.
- Поедем к вам.
- Ко мне? - Я очень удивился, и это, наверное, выглядело невежливо.
- Ну да... - не обидевшись, объяснила Гелана. - Куда вы меня весь вечер тянете, вот туда и поедем.
Она посмотрела на меня стремительными своими глазами. А я, глядя в эти глаза, подумал, что из нее получился бы превосходный дрессировщик диких зверей. О всяком случае, меня она могла заставить делать все, что угодно.
Я никак не мог открыть квартиру. Я вставлял ключ бородкой вверх, а надо было как раз наоборот, бородкой вниз.
Наконец я все же открыл дверь. Гелана прошла первая и тут же начала торопливо раздеваться. Зачем-то сняла свои сапоги и в одних чулках прошла в комнату. Я подумал, что, может, родители у нее сибиряки или японцы. Обычно в Сибири и в Японии у порога снимают обувь.
- Ну? - сказала она и поглядела на меня глазами, ясными от отвращения.
Я не понимал, что значило это "ну". Я вообще ничего не понимал, меня просто парализовало ее отвращение. Я стеснялся повернуться спиной - понимал, что у меня плоский затылок. В детстве мама не перекладывала меня с боку на бок, я лежал все время на спине, и затылок от этого остался плоским.
Я боялся повернуться в профиль, потому что у меня ничтожный нос. Боялся стать фас, хотя ничего явно компрометирующего в моем фасе нет.
Боялся стоять на месте, чтобы не выглядеть балбесом. Боялся двигаться, потому что у меня отвратительная походка: ноги где-то впереди туловища, и когда я иду - впечатление, что сейчас упаду на спину.
Проклиная все на свете, я подошел к столу, сел и выпил несколько глотков прямо из бутылки. Стал ждать, когда начнет пошумливать в голове, надеясь, что, может, это освободит меня от ущербности.
- Ну? - повторила Гелана.
Она подошла ко мне и остановилась очень близко. Боковым зрением я видел ее юбку в складочку и вязаный свитер с короткими рукавами. Подумал почему-то, что она сама сшила это и связала на спицах.
Она шагнула еще ближе, и не успел я опомниться, обняла меня за шею.
Я обжегся об ее руки, испуганно скинул их. Вскочил со стула, обо что-то споткнувшись.
- Ты что? - закричал я. Мне плевать вдруг стало на свой затылок и на свой профиль. - Как ты себя ведешь? Черт знает что...
Гелана вся сжалась, виновато отошла к дивану, постояла возле него. Осторожно, будто выверяя каждое движение, села. Потом легла лицом вниз и застыла.
Я не знал, что мне делать: сказать что-нибудь или лучше помолчать. Подойти к ней или лучше держаться подальше...
Мне хотелось сказать ей "Лека", как назвала ее Наташина бабушка. И я почему-то помнил, что она самостоятельная и учится на "пять".
- Брось, - сказал я. - Не переживай. Дурак он, Саша твой. Что он понимает?
Я был совершенно убежден сейчас, что Саша этот круглый дурак и ничего, абсолютно ничего не понимает. Иначе бы он не заставил ее плакать здесь.
- Что вы знаете? - вскрикнула Гелана, оторвала от дивана голову. Глаза у нее были бешеные, даже какие-то веселые от бешенства. - Что вы вообще можете знать? Вы все ничтожества рядом с ним! Я умру...
Она снова ткнулась лицом в диван и заплакала. Сначала тихо, потом громче и, чтобы я не слышал, сильнее прижалась лицом к жесткому дивану.
А я слышал, и мне казалось, что у нее от духоты и отчаяния хрустнут ребра. И мне самому было душно.
Я отошел к окну, стал смотреть в сумерки. Напротив стоял дом. В прошлый раз, когда я сюда приходил, он еще не был заселен, а сейчас там светилось несколько окон. Я смотрел на окна и думал о том, что по мне никто так не заплачет и не скажет: "Я умру".
Мне нравилось бывать в обществе женщин. С ними я чувствовал себя талантливее и значительнее. Я всегда любил не их, а себя в них. Знакомясь, я обычно сразу предупреждал, что не собираюсь жениться. Я сразу так говорил, чтобы больше потом к этой теме не возвращаться. И получалось, что женщины действительно на меня не рассчитывали, а относились несерьезно, как к эпизоду.
И мои ученики никогда не станут профессионалами. Они вырастут, и каждый будет заниматься своим делом. Может быть, иногда вспомнят, что ходили когда-то на музыку. А может, и не вспомнят. Забудут, как неинтересный эпизод.
За окнами двигались тени. Я смотрел на них и думал о том, что моя жизнь - сплошной эпизод, а сам я - эпизодический персонаж.
А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне заплакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.
Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и ни во что себя не вкладываю. А "где ничто не положено - нечего взять".
- Пойдем, - сказал я Гелане. - Я тебя домой отвезу.
Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил.
- На! - Я протянул ей носовой платок. - И не реви. Люди подумают, что это я виноват.
Гелана взяла платок и сказала:
- Я выстираю и верну. - Гулко высморкалась, добавила: - Только не вздумайте меня жалеть...
- А я и не жалею, - сказал я.
Дориан стоял под вывеской "Галантерея. Трикотаж", как мы условились, и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи.
Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось, чтобы он видел ее заплаканной.
- Подожди здесь. - Я оставил ее возле газетного киоска. - Только стой на месте и не двигайся. Я сейчас.
Дориан скакал с одной ноги на другую - то ли развлекался, как умел, а может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал на обе ноги.
- Порядок? - участливо спросил Дориан.
- Порядок, - сказал я и отдал ему ключи.
БУДЕТ ДРУГОЕ ЛЕТО
Вечером мне позвонила из Ленинграда Майка и спросила:
- Ты на свадьбу ко мне приедешь?
- У меня разлад мечты с действительностью, - сказала я.
- Что?!
- Я хотела бы подарить тебе шубу, а могу только зубную щетку.
- Привези щетку, у моей как раз отломилась ручка.
Я представила себе, как приеду в Ленинград, как мне удивятся и обрадуются.
- Если тебя не будет... - у Майки ослаб голос.
- Не реви, - посоветовала я. - У тебя только три минуты.
- А приедешь?
- Приеду.
Утром я провожаю своего брата Борьку на работу.
Сижу, подпершись ладошкой, гляжу, как он ест и пьет.
Глаза у Борьки синие, как у мамы, выразительные. Они могут выражать все, что угодно, но Борька этим преимуществом не пользуется и ничего своими глазами не выражает. Ест сырок, помахивая вилкой.
Мой брат - раб своего организма. Когда он хочет есть или спать, ему не до духовных ценностей.
- Вкусно? - спрашиваю я.
- Резина, - говорит Борька и принимается за другой сырок.
Уходя, он пересчитывает мелочь.
- Тебе оставить?
- У меня есть.
- Я оставлю двадцать копеек, - великодушно решает Борька и уходит, щелкнув замком.
