там бегает весь день неизвестно где, Этери о ней и не вспомнит…
Какой к чёрту испанский, о чём ты думаешь, чёртова кукла! Девятый класс, фламенко, музыка, язык… Ты хочешь, чтобы она сорвалась? Ей в институт поступать, репетиторов нанимать надо, ты бы у неё спросила, по каким предметам ей помощь нужна, а ты с испанским носишься, как курица с яйцом! Она Гюго в оригинале читает, а тебе всё мало… Говоришь, без разрешения ушла? Всыпать ей надо, чтобы запомнила надолго. А будет ли толк? Ей ведь всё равно, хоть убей!
Ты вспомни, ей ещё трёх не было, когда она характер показала, гимнастикой заниматься отказалась. Пару раз упала и заартачилась. Не знали, что с ней делать – на занятиях по растяжке плачет, заниматься не хочет ни под каким видом. С ремнём – сразу захотела. В спортзал бегом бежит, сама на бревно карабкается, никто не заставляет! Падает, встаёт, слёзы вытирает и снова на бревно… и так, пока не получится. Тренерша на неё не нарадуется, говорит, золотая девочка. Спрашивает, как вам удалось её уговорить так заниматься? Не ребёнок, а золото!
С коньками – та же история: ей, видите ли, падать больно, синяки не проходят. Не нравилось ей… И сразу понравилось!
За двойки лупили, так сказать, по сумме баллов, за тройки – за каждую в отдельности. Стала учиться без троек. Значит, может, когда не ленится! Троек почти нет. Почти. В день по шесть уроков, учить не успевает. Но старается изо всех сил – знает, что её ждёт. Впрочем, две тройки в неделю я ей разрешил, всё же нагрузки большие. Превышение лимита приравнивается к двойке. Другого языка она не понимает. Поэтому телевизор только по воскресеньям, на улицу только с разрешения.
Музыкой заниматься с этой твоей Лидией Петровной она тоже не хотела, помнишь, сколько было слёз? А что ты вытворяла со своей mano mergaite (лит.: моя девочка), ты помнишь? Ничего не помогало, на ремень не реагировала, плачет и головой мотает – не пойду. Ротвейлера она боялась больше.
Что ты от неё хочешь, Регина? Ей шестнадцать скоро, а без ремня с ней не справиться. Золотая девочка, дьяволом подшитая. Кобалия с ней наплачется, помяни моё слово, сам ремень в руки возьмёт. В ней твоя кровь – литовская, упёртая… Что-оо?! Молчи и слушай, что тебе говорят! И творогом её больше не корми, она его в унитаз спускает. Не видела? Так посмотри. Посмотри, что вытворяет твоя дочь! А ты не можешь с ней справиться, шени дэда… Всё. Закончен разговор. Дзили нэбиса!» (груз.: «твою маму… Доброй ночи!»)
Оглушительно хлопнула дверь. Маринэ сжалась в комок под одеялом и перестала дышать. Сейчас придёт воспитывать – за то, что ушла без разрешения, за то, что поздно пришла, за то, что с матерью не стала разговаривать, за творог… Матерно, как при матери, он при ней не скажет, но лучше бы матом, чем…
Вопреки её ожиданиям, отец не пришёл. Маринэ услышала, как громыхнул стул, заскрипел на кухне диван. Спать, значит, лёг. Давно он так не срывался. Регина сама виновата, довела: вправил ей мозги, пожелал спокойного сна и улёгся в кухне спать. Маринэ не выдержала, улыбнулась под одеялом, свернулась калачиком. Калачиком ей нельзя, можно только на спине. Ничего, никто не увидит.
Завтра эти двое помирятся. Отец её любит, жалеет, наверное, что таких слов наговорил. Им хорошо: у отца есть мама, а у мамы – отец. А у неё, Маринэ, теперь даже Марь-Антонны нет, только бабушка в Леселидзе, не то троюродная, не то ещё дальше, которая ей даже не бабушка, а непонятно кто…
Звякнула посуда, хлопнула дверца холодильника.
– Маринэ, ты не спишь? Вставай, одевайся, и приходи ужинать, ты не ела ничего, и не обедала сегодня… Ужин выбирай сама: комбосто, цицмати, мцване салата (груз.: капуста, кресс-салат, салат-латук)
– Спасибо, я не хочу, – откликнулась Маринэ.
– Не хочешь? Ну, если не хочешь, не ешь, заставлять не буду. Я цыплёнка нашёл в холодильнике. Может, составишь компанию? С ткемалевым соусом будешь? Маринэ, мне долго тебя ждать?
Ей совсем не хотелось есть. Хотелось спать, но она покорно поднялась с постели, влезла в джинсы, и как была, в пижамной курточке, пришла на кухню. Вахшами. Ужин. В час ночи… Вместо надоевшего творога – жареная курица и свежий лаваш. Конец света.
Она разломила лаваш (кто не знает, лаваш нельзя резать ножом, этим ты сердце хозяину режешь), густо намазала сливочным маслом, посыпала сахаром и вопросительно посмотрела на отца. Отец пожал плечами и отвернулся. Что с ним такое, плачет, что ли? Полночи орал как резаный, мать довёл, и сам же плачет, чудны дела твои, господи.
Впрочем, они сами разберутся, её это не касается. Маринэ откусила сразу половину, лаваш не помещался во рту, и она затолкала лакомство в рот раскрытой ладонью. Отец снова отвернулся, пряча улыбку. Вовсе он не плачет, он смеётся над ней! За то, что ест так, словно вот-вот отнимут… Ну и пусть, она стерпит, не такое терпела. Мама бы сказала, что Маринэ ест как свинья, и погнала бы её с кухни.
Отец с тяжёлым вздохом разломил цыплёнка пополам, обмакнул свою половину в соус и принялся энергично жевать. Маринэ взяла с блюда вторую половину, отломила кусочек и сказала отцу:
– Пап, у тебя усы в ткемали. Мама увидит, скажет – ешь как свинья.
– Не переходи границу, Маринэ… Впрочем, ты уже перешла. Так, говоришь, скажет? Ну, пусть попробует… Разберусь. Ты чай будешь или кофе со мной выпьешь? Почему тебе мать кофе не даёт, это ведь не пирожные?
– Мама говорит, кофе это как еда, лишние калории.
– Лишние, не лишние, мне одному, что ли, пить? Доставай турку, научу тебя, как надо варить. Ведь ничего не умеешь, будешь с мужем в столовую ходить.
«Так вот зачем он меня позвал…» Цыплёнок застрял в сжавшемся горле. Маринэ с трудом проглотила кусок. Положила остатки на тарелку, сложила на коленях руки и, собрав всё свое мужество, приготовилась слушать. Но слушать ей ничего не пришлось: Гиоргис догрызал крылышко, вкусно похрустывая зажаренными косточками и запивая сухим «Кхартули» (лёгкое красное вино, идеально к мясу, с цыплёнком тоже сойдёт). Перехватил взгляд дочери, сказал спокойно: «Вино я бы тебе не советовал. В холодильнике минералка, тебе завтра в школу… Ах, да, у тебя же каникулы. Тогда можно! Будешь?» – И не дождавшись ответа, наполнил её бокал, забыв разбавить водой, как делал
