на лавочке, лузгая семечки, поговорить о пустяках. Со временем рядом поставили ещё одну скамейку и небольшой столик. Так что теперь нередко долгими летними вечерами здесь слышался треск домино или шумная беседа разгорячённых алкоголем людей.
Он был вполне доволен жизнью, становился выше и выше, всё крепче держался за землю. Больше всего он любил ночи – когда лишь ветер тихо шуршал его листвой, да ручей пел свою бесконечную волшебную песню…
Но однажды случилось несчастье. На одной из его ветвей повесился маленький худой человечек – студент, приехавший на каникулы из города. Говорили, что он сделал это от несчастной любви.
«Странно, – думал он, глядя на раскачивающееся на верёвке тело, которое вынимал из петли сосед, забравшийся на стремянку. – Странные всё же они существа, эти люди. Ну как любовь может быть несчастьем?! Разве должна и может она становиться причиной смерти? Ведь любовь – это жизнь».
Однако люди думали иначе.
* * *
Жена не смогла смириться с тем, что в её огороде, на её дереве покончил с собой человек. Теперь и дети не играли под дубом – они боялись. Соседи тоже перестали приходить отдохнуть под его кроной. Да и сам дуб после покойника стал каким–то некрасивым и задумчивым. Ветви его как–будто искривились, покрылись уродливыми узлами, а листва стала редкой и жухлой.
Наконец, однажды женщина позвала соседей и они спилили дерево. Труднее всего было выкорчевать пень – уж очень мощные были у дуба корни.
В жёлтом плаще с бордовым подбоем, шаркающей пожилой походкой пришёл октябрь. Пляжи опустели, гостиницы опустели; опустели банкоматы, улицы, головы, кофейные чашки, кошельки отдыхающих и урны. Опустело ещё не наступившее «завтра». И вся череда дней, стоящая за ним в очереди – зазвенела пустотой, аккомпанируя себе на цитрах дождевых струй и кимвалах облаков.
А октябрь и не понял, что́ он натворил. Понять и выразить октябрь мог бы поэт Неудалов, но его как раз в это время хоронили в могиле под номером 7368-бис на городском кладбище имени Ленина.
Непонятый и необъяснённый октябрь холодно подул на клён, стоящий поблизости. Остатки жёлтых листьев эпитафически прошуршали, опадая и ложась на гроб. Последний подарок этого мира.
Дух поэта Неудалова стоял, небрежно прислонясь к соседской оградке, и наблюдал за процедурой. И размышлял о том, как важна для человека огороженность, обособленность и замкнутость пространства: квартира, комната, участок, дача… оградка. Неудалову оградка была не нужна, тем более, что при жизни он мучился клаустрофобией. Но традиция есть традиция – возражать он не собирался.
Раньше Неудалов терпеть не мог осень и сочинял в адрес «рыжей стервы» отчаянно матерные и порой грустные стихи. Иногда стихи были даже необыкновенно лиричны (что само по себе странно: ведь лирика – это склонность любви). Теперь же, когда он стоял, обнажённый, под колючим дождём кленовых листьев, он был так же пуст от стихов и чувств, как пляжная урна от стаканчиков из–под мороженого. Что интересно, он вообще забыл всё, написанное при жизни. И с удивлением слушал выступающего поэта Солоненко, который проникновенно читал стихи Неудалова «Радуга в октябре»: «Умереть в октябре – это, право, не так уж и грустно…» В роще неподалёку торопливо стучал дятел. Где–то жгли листву; её тревожный горький запах покалывал ноздри.
Когда, наконец, все речи были произнесены, все слёзы пролиты, вся водка выпита и съедены все печенья, а могильщики закончили с обсыпкой, народ степенно потянулся с кладбища, хмурясь на тяжёлое небо. Вскоре бывший поэт остался совершенно один, если не считать бродячего рыжего кота, дремлющего поджаристым калачом на могильной плите за номером 7356. Куда ни глянь, не было больше ни души. Ни человека. Абсолютную тишину нарушал только стук дятла да лёгкий шорох уцелевшей в боях с ветрами листвы. Было покойно и сонно, как бывает лишь на кладбищах.
Вдохновлённый покоем Неудалов подумал было набросать в голове пару строф по теме, но с удивлением отметил, что оно ему на фиг не нужно. Совсем. Гораздо больше поэтических изысков его сейчас интересовал приблудный могильный кот.
– Кис–кис! – позвал поэт.
Как ни странно, кот услышал потусторонний зов. Он повёл ухом, давая понять, что звуковая волна им принята, и даже приоткрыл на секунду один глаз. Что было странно, животное совсем не испугалось. А ведь считается, что кошки остро чуют духов, нежить и нечисть. Неудалову оставалось заключить о себе, что он не является ни духом, ни нежитью, ни – что очень его порадовало – нечистью.
– Слышишь меня, да? – произнёс поэт.
– Ну да, – сонно ответил кот и зевнул.
– Удивительно!
– В самом деле? – кот снова приоткрыл один глаз, чтобы бросить на поэта мимолётный взгляд. – И что же тут удивительного? Ты говоришь, я – слушаю.
– Да нет, это – ладно. Гораздо больше меня удивляет, что я слышу тебя.
– А что, в той жизни ты был глухим?
– Хм, нет.
Неудалов помолчал. Кот казался не милым домашним Мурзиком, а ироничным и где–то даже циничным, прожжёным котярой.
– Я хотел сказать, что при моей потусторонней жизни коты не умели со мной разговаривать, – пояснил поэт.
– Это ты не умел разговаривать с ними, – небрежно возразил кот.
Собирался дождь. Поднялся промозглый ветерок. От рощи отделилось жёлто–красное облако опавших листьев и, не пролетев и пяти метров, прилегло на землю – отдохнуть. В кафе на улице Свердлова во всю поминали поэта и гражданина Неудалова. Поминки только начались и всё было пока в рамках приличий, строго и чинно. Даже редактор Негодяев смотрел на ведущую поэтической колонки Эллочку Рублёву вполне пристойно. Поэт Солоненко произносил речь. Он всегда любил произносить речи, особенно – поминальные.
– Тебя как зовут? – спросил Неудалов кота.
– Меня не зовут, я сам прихожу, – ответил тот. Кажется, он распрощался с надеждой подремать, поднялся и, укоризненно поглядывая на поэта, принялся вылизывать рыжую грудку. – Ну а вообще–то, имя моё – Октябрь, – солидно добавил он.
– Октябрь, – улыбнулся Неудалов.
Странно, – подумал он тут. – Я сказал «при моей потусторонней жизни». Это что же получается, обе моих жизни – потусторонние? Когда я был там, эта жизнь была потусторонней. Теперь, когда я по эту сторону…
А по ту сторону, в кафе на улице Свердлова, вовсю шли поминки. То есть, они уже шли вовсю – со всеми вытекающими отсюда последствиями вроде перекуров с яростным обсуждением последнего рассказа изгоя Стародубцева, неколлективно пропущенных стопок водки под кощунственное «твоё здоровье», и масляных глазок редактора Негодяева, устремлённых в Эллочкино декольте. Про причину сбора как–то уже
