— О! Важные новости. Отчего же вы раньше не разбудили меня?
— Не существенно. Но браслет?!
— Браслет прелестен. Я жду.
— Спокойной ночи, утром я буду у вас. Ван-Конет оставил ее и позвонил Консуэло. Она ждала в гостинице, где жил Галеран, заняв там перед отъездом домой небольшой номер.
— Где вы находитесь? — насмешливо спросил Ван-Конет, услышав ее тревожный голос. — Не есть ли это телефон рая?
— Говорите же, говорите скорей! — воскликнула Консуэло. — Вам удалось?
— Конечно. Генерал был очень любезен.
— Тогда мне больше ничего не нужно от вас.
— Я взял Гравелота под свое поручительство. Необходимые документы, вероятно, уже в тюрьме. Вы можете, Консуэлита, заполучить вашего умирающего.
— Прощай, жестокий человек! — сказала Консуэло. — Пусть ты найдешь сердце, способное изменить тебя.
— Благодарю за чек, — грубо сказал Ван-Конет. — У вас еще остались деньги. Муж будет.
С этим он отошел от телефона, а Консуэло, сев в автомобиль Груббе, ждавшего ее решений, отправилась к Стомадору. Только один Галеран ждал ее возле лавки. Стомадор и контрабандисты сидели на пустыре, за двором.
— Спасен! — сказал им Галеран. — Я увезу его. Дело пересмотрится. Гравелот сегодня будет на свободе, под поручительством своего врага, Ван-Конета.
— Так не напрасно работали, — сказал потрясенный Ботредж. — Тергенс, ведь ваш брат тоже спасется. Одно из другого вытекает. Это уж так.
— Понятно, — ответил Тергенс. — Вот всем стало хорошо.
— Вам нечего бежать, — заметил Стомадор, — а я готов, я уже собрался. Никак не выходит мне сидеть на одном месте. Передайте Гравелоту, что я согрел свою старую кровь вокруг его несчастья. А где же та, золотая … чудесная, которую я поймал?
— Вот она, — сказал Галеран, увидев силуэт Консуэло, идущей от автомобиля.
— Благодарим вас, — произнес Тергенс, кланяясь бледной тихой женщине, — узнали мы за одну ночь столько, сколько за всю жизнь не узнаешь!
— Прощайте, мужественные люди, — сказала всем Консуэло, — я не забуду вас.
Она поцеловала их низко опущенные хмельные головы и вернулась сесть в экипаж. Галеран отдал полторы тысячи фунтов Стомадору и по двести — контрабандистам. Они взяли деньги, но хмуро, с стеснением. Для надзирателей Галеран прибавил Ботреджу триста фунтов: двести Факрегеду и сто Лекану.
Затем все попрощались с Галераном и исчезли, растаяли в темноте. Брошенная лавка осталась без присмотра, на произвол судьбы. Галеран и Консуэло уехали ждать наступления дня, чтобы часов около восьми утра вызвать санитарную карету Французской больницы, а с ней — лучшего хирурга Покета, врача Кресса.
Ввиду тяжелого положения Давенанта, решительно взятого под свою защиту всемогущим генералом Фельтоном, судейские и тюремные власти так сократили процедуру освобождения заключенного, что, начав хлопоты около девяти часов утра, Галеран уже в половине одиннадцатого с врачом Крессом и санитарным автомобилем был у ворот тюрьмы, въехав на ее территорию с законными основаниями.
Давенант находился в таком беспомощном состоянии, что жили только его глаза, бессмысленные, как блеск чайных ложек. Он говорил несуразные вещи и не понимал, что делают с ним. На счастье Галерана, а также обоих надзирателей, переживших за эту ночь столько волнений, сколько не испытали за всю жизнь, Давенант бредил лишь об утешении («Консуэло» — значит «утешение»). По его словам, оно являлось к нему в черном кружевном платье и плакало.
Свежий воздух подействовал так, что помещенный в больницу Давенант временно очнулся от забытья. Теперь он все помнил. Он спросил, где Галеран, Консуэло, Стомадор.
Начался ветреный, пасмурный день. К ожидающим Консуэло и Галерану вышел Кресс и пригласил идти в помещение Давенанта.
— Какое его положение? — спросил Галеран доктора.
— Скоро начнется агония, — ответил Кресс, — пока он все сознает и хочет вас видеть.
Последние гости приблизились к кровати умирающего — одинокий старик и женщина, едва начавшая жить, со смертью в душе.
— Теперь я скоро поправлюсь, — прошептал Тиррей, полуоткрывая глаза и с нежным страхом смотря на Консуэло, севшую у изголовья. — Я был причиной вашего горя, — продолжал он, — но я не знал, что так выйдет. Но вы не печальтесь. Что-то в этом роде было со мной. Надо пересилить горе. Вы молоды, перед вами вся жизнь. Ведь это вы спасли меня из тюрьмы?
— Я исполнила мой долг, — сказала Консуэло, — и я не хочу больше говорить об этом. Ваше дело будет пересмотрено и, конечно, разрешится благополучно.
— Мое. А тех?
— Они спасены, — сказал Галеран. — Отмена приговора указывает, что дело ограничится несколькими годами тюрьмы.
— Я рад, — быстро сказал больной, — потому что бой был прекрасен. Суд должен был понять это. Об одном я жалею, что меня не было с вами, Галеран, когда вы рыли подкоп. А где Стомадор?
— Должно быть, уже бежал. Его положение стало очень опасным.
— Конечно. Так я не в тюрьме… Вы не поверите, — обратился Тиррей к Консуэло, смотревшей на него с глубоким состраданием, — как хорошо спастись! Мне хочется встать, идти, побывать на старых местах.
Давенант беспокойно двинулся и, утомленный, закрыл глаза. Сознание боролось с темной водой. Он шарил руками на груди и у горла, отгоняя незримую тесноту тела, сжигаемого смертельным огнем. Лицо его было в поту, губы непроизвольно вздрагивали, и, нагнувшись, Галеран расслышал последние слова: «Сверкающая… неясная…»
Видя его положение, Кресс отошел от окна, взял руку Давенанта и, нахмурясь, отпустил ее.
— Избавьте себя от тяжелого впечатления, — тихо сказал Кресс Консуэло, которая, все поняв, вышла, сопровождаемая Галераном. В приемной Консуэло дала волю слезам, рыдая громко и безутешно, как ребенок.
— Это — сразу обо всем, — объяснила она. — Зачем умирает чудесный человек, ваш друг? Я не хочу, чтобы он умирал.
Она встала, утерла слезы и протянула руку Галерану, но тот привлек ее за плечи, как девочку, и поцеловал в лоб.
— Что, милая? — сказал он. — Беззащитно сердце человеческое?! А защищенное — оно лишено света, и мало в нем горячих углей, не хватит даже, чтобы согреть руки. Укрепитесь, уезжайте в Гертон и ждите. Тишина опять явится к вам.
Консуэло закрыла лицо и вышла. Галеран вернулся в палату. Он подождал, когда тело перестало подергиваться, закрыл глаза Давенанта рукой с обломанными ногтями, пострадавшими на подземной работе, и отправился вручить серебряного оленя по назначению.
Его приняла Роэна Лесфильд, молодая женщина в расцвете жизни, жена директора консерватории.
Гостиная, где Тиррей девять лет назад сидел, восхищаясь золотыми кошками, выглядела все так же, но не было в ней тех людей, какие составляли тогда для начинающего жить юноши весь мир.
— Я исполняю поручение, — сказал Галеран вопросительно улыбающейся молодой женщине, — и если вы меня помните, то догадаетесь, о ком идет речь.
— Действительно, ваше имя и лицо как будто знакомы… — сказала Роэна. — Позвольте, помогите вспомнить… Ну, конечно. Кафе «Отвращение»?
— Да. Вот олень. Тиррей просил передать его вам. Галеран протянул ей вещицу, и Роэна узнала ее. В это время появилась скучающая, бледная Элеонора, девушка с капризным и легким лицом. Жизнь сердца уже неласково коснулась ее.
— Элли! Какая древняя пыль! — сказала Роэна. — Смотри, мальчик, который был у нас лет девять назад, возвращает свой приз оленя. Да ты все помнишь?
— О, как же! — засмеялась девушка. — Вы — друг Тиррея? Я сразу узнала вас. Где этот человек? Тогда он так странно пропал.
— Он умер в далекой стране, — ответил Галеран, поднимаясь, чтобы откланяться, — и я получил от него письмо с просьбой вернуть вам этот шутливый приз.
Настало молчание. Никто не поддержал мрачного разговора, пришедшегося не совсем кстати: у Роэны хворал мальчик, а Элли, ставшая очень нервной, инстинктивно сторонилась всего драматического.
— Благодарим вас, — любезно сказала Роэна после приличествующего молчания. Так он умер? Как жаль!
Слегка пошутив еще на тему об «Отвращении», Галеран простился и уехал домой.
— Ведь что-то было, Элли? — сказала Роэна, когда Галеран ушел. — Что-то было… Ты не помнишь?
— Я помню. Ты права. Но я и без того не в духе, а потому — прости, не сумею сказать.
Феодосия, 28 марта 1929 г.
