Яков. Помню, Василиса Петровна. Как же можно забыть, я памятливый. Но, конечно, если надо забыть, то и забыть могу — а вам как угодно, Василиса Петровна?
Василиса Петровна. Да. Для других княгиня, а для тебя, Яша, навсегда Василиса Петровна. Пожалуйста, так и зови меня. Нет, зачем же забывать — забывать не надо.
Яков. Да что только помнить?
Василиса Петровна. Вот именно, Яша. Я знаю, что ты очень умный и деликатный человек и не можешь не понимать разницы, которая, к сожалению, между нами. Ты, Яша, человек, низкого звания, раб, а я — благороднорожденная княгиня. Ты обратил внимание, какое у меня общество, какие достойные, всеми уважаемые люди оказали мне честь: ах, барон, он такой прекрасный человек!
Яков. Видал. Василиса Петровна, а князь-то ваш?..
Василиса Петровна. Что? Да, да, к несчастью, Яша, к несчастью. Но я не стану тебя обманывать, дружок, князь сегодня же, прямо от стола, уезжает путешествовать… в Киссинген там или Кисловодск, я не знаю. Не буду таиться, открою тебе мое сердце: князь, при его благородной внешности, при его чудесных манерах, при его, наконец, удивительной скромности, произвел на меня с первого же раза неотразимое впечатление. И кто знает, Яша, не здесь ли судьба готовила мне счастье? Но… невозможно, Яков, он неизлечим, к несчастью. Бедный князь!
Яков. Вы еще молоды, Василиса Петровна, еще кого другого по сердцу встретите. Мало ли на свете людей: так еще полюбите, что и князя своего забудете. Верно?
Василиса Петровна. Азе, нет, Яков, что ты говоришь! (Улыбаясь.) Как это можно, голубчик! Нет, я скажу тебе откровенно, для меня все радости кончены, и смотрю я на свою жизнь, как на подвиг. Мы, князья, нашей жизнью должны подавать пример, а не унижаться до поступков; пусть люди низкого звания поступают, а мы должны быть горды и неприкосновенны.
Яков. Так. Что ж, живите, а мы завидовать будем.
Василиса Петровна. Завидовать, Яша, не надо, грех. И, наконец, разве ты не можешь устроить себе вполне приличную жизнь? Вспомни мой совет: купи себе кусочек земли под городом и стань огородником, капусту сади, огурцы — это дело чистое, приятное и людям, и Богу. Ты был на родине, Яков?
Яков. Да нет, все собираюсь. Маргарита вот по монастырям все меня таскает, божьих людей ищет, да не находит. Она ищет — а мне что? Василиса Петровна, а нехорошо это.
Василиса Петровна. Что, голубчик, нехорошо?
Яков. Да все. Но только, отчего я не могу, например, почувствовать? Другой какой человек, если трезвый не может, так хоть пьяный напьется, до настоящей точки себя доведет, а я Сколько, например, не пью — только на один глаз и пьян. На один пьян, а другим все подозреваю, как сквозь стекло. И так отчетливо вижу — ах ты, да скажи ты, до чего отчетливо! Или, например, случается мне кашу заварить: и — и, чего тут только не бывает, только, только земля не содрогается! — и все эту кашу хлебают, а у меня ложку черт украл. Вот я какой — удивительный!
Василиса Петровна (прислушиваясь). Какая чудная музыка. Ты музыку любишь, Яков?
Яков. Я и песенки пою — отчего же? Люди плачут: стало быть, хорошо пою. Петь-то пою, да спеться ни с кем не могу: они в плач, а я вскачь — уж какая тут спевка!
Василиса Петровна. Ну песенки, это… Нет, зачем же так. Так не надо.
Яков. Или души у меня нет? Бывает иной раз: вот уж и к сердцу подошло, вот сейчас прозрею, вот сейчас удивлю, вот… и что ж такое? Куда все девалось? Ничего. Заключился я в себе, Василиса Петровна, а ключ-то, видно, потерявши. И был Яшка-дворник, а стал Яшка-затворник (смеется).
Василиса Петровна. Да — я этого не понимаю, голубчик. Но должна тебе заметить, что ты мне не совсем нравишься. Зачем эта гордость, Яков, даже презрительность? Откуда? Почему, наконец? Люди, мой друг…
В зале гремит туш. Дверь распахивается, и с бокалами в руках показываются шафер, Зайчиков и еще двое-трое из гостей. Веселы.
Шафер. Горько! Княгиня, горько!
Зайчиков. Княгиня, матушка! Требуют! Горько! Всеобщий бунт и восстание рабов!
Шафер. Горько!
Василиса Петровна. Хорошо, хорошо, скажите, сейчас иду. Иван Алексеевич, на одну минуту, простите, господа, что лишаю вас…
Гости уходят, Зайчиков приближается с блаженной улыбкой.
Зайчиков. Княгинюшка, как я бессмертно счастлив! Ныне отпущаеши…
Василиса Петровна. Да? Послушайте, Иван Алексеевич, вы очень милый, очень обязательный человек, и я от всей души… но что это такое? Послушайте, что это такое, где вы? Какое-то «горько» — что это, мещанская свадьба, пирушка?
Зайчиков (опешив). Княгиня?!
Василиса Петровна. Или вы никогда не видали, не знаете простой разницы между какой-то свадьбой в избе и бракосочетанием? Горько!.. Пора быть умней, Иван Алексеевич.
Зайчиков (хлопает себя по лбу). Верно! Умница! Тут княжеская свадьба, бонтон, а я: горько! Провалился! Пардон — и ручку, умница, виноват, — княгиня!
Василиса Петровна. Я не сержусь. Идите, идите, нечего ручку. Я за вами.
Зайчиков уходит. Яков смеется.
Яков. Как вы его щелкнули, даже вспотел барин.
Василиса Петровна. Нельзя же в самом деле допускать! Ты что-то говорил, Яков, я забыла… Ах да. Ты же помнишь, что у меня твои деньги?
Яков. Помню.
Василиса Петровна. Там накопились кое-какие проценты, но я думаю, что ты еще не нуждаешься… А я, знаешь ли, свои в банке устроила и некоторые бумаги купила, но только верные: ах, теперь так трудно с деньгами!..
В зале оркестр играет попурри из Травиаты.
Нет, это надо послушать: какая прелесть — очаровательно!
Мечтательно слушает. Яков внимательно и с любопытством рассматривает ее.
Яков. Василиса Петровна, а как насчет?.. Да нет… Василиса Петровна. Что, голубчик? Замечталась я. Надо идти.
Встает. Яков также.
Яков. Спросить хотел, да ничего. Пустяковый вопрос, не стоит и спрашивать. Значит, так, Василиса Петровна?
Василиса Петровна. Да, Яша. Ну иди, голубчик, к столу, я потом, а то вместе неловко. Ты, Яшенька, пожалуйста, без стеснения, кушай и пей, а иначе ты меня обидишь. Иди же.
Яков. Видал я нынче, руку они у вас целовали. Как это они делают?
Василиса Петровна (улыбаясь). А что, может быть, и ты хочешь?
Яков. Нет, куда мне, я не сумею. (Усмехаясь.) Нет, я так. Пошел я, значит.
Уходит; в зале его встречают веселым, видимо, уж пьяным криком. Там весело. Василиса Петровна встает, оправляется и медленно идет к столовой, на полдороге останавливается, оборачивается и думает. Глаза закрыты, как во сне.
Василиса Петровна. Княгиня!..
Занавес
Постоялый двор на глухом заброшенном тракте, на окраине небольшого бедного села. Состоит дом из двух половин, разделенных холодными сенцами, — чистой и грязной. Осень. Ночь. На сцене грязная половина дома — большая, темная, закопченная комната, с русской, небеленой, давно нетопленной печью. Простые лавки, стол, на котором остатки какой-то еды, два огурца, початая бутылка водки, стаканчик. Голо, бедно. В передней стене два маленьких слепых оконца, за ними — тьма осенней ночи. Над столом, на стене, жестяная лампочка, с отбитым краем стекла: светит скудно, бросает черные тени и углы оставляет в темноте. На лавке, в тени, сидит Маргарита, думает; на лоб напущен край большого, черного, теплого платка, в который она кутается. В первую минуту, когда поднимается занавес, ее не замечаешь. Где-то — потом, оказывается, на печке — храпит спящий Феофан, дышит тяжело, как больной, постанывает. А с чистой половины, где с девками и мужиками пьянствует Яков, глухо доносится визг нескольких гармоник, отрывки песен и непрерывный дробный стук каблуков. По-видимому, там пляшут, но топот настолько непрерывен, непонятен в своей непрерывности, что постепенно начинает казаться чем-то угрожающим, зловещим, небезопасным. Либо изба сейчас развалится, либо это не танцуют, а делают что-то другое — дурное и жуткое. Может быть, убивают — или сейчас убьют — кого-то. Открывается дверь в сенцы и входит Hюша — востроносая девка-подросток, лет пятнадцати.
Нюша. Барышня, а барышня!
Маргарита (тихо). Чего тебе? Ступай.
Нюша. А вы тут, барышня? Идите к нам.
Маргарита. Зачем лезешь? Иди себе, иди.
Нюша. Сейчас. Сидит барышня на лавочке в платочек закутамши. Это Феофан храпит?
