Приезд Федотова с известием, что сейчас с водкой и пивом придет Витя, обрадовал и смутил его.
— Как будто и не время теперь, — сказал он Федотову и повторил Виктору, когда тот, нагруженный бутылками, входил в избу.
— По русскому обычаю, товарищ, для этого время всегда найдется. А тут случай такой… Хорунжий послал.
— А разве его благородие не с донесением послал? — перебил Виктора Алпатов.
— С донесением, товарищ, с донесением. Приказано ровно в четыре часа доставить, не раньше и не позже.
Виктор достал конверт и показал подрисованную цифру.
— Странно, кубыть, — сказал Алпатов, — Растеряев обстоятельный такой человек и вдруг заблаговременное донесение?!
— Хотите распечатаем, — предложил, нагло глядя на Алпатова, Виктор.
— Ну, что с тобой, Витя! Разве же можно.
На водку и пиво из соседней избы подошли телеграфисты и солдат-фельдшер.
— За успех и победу, — сказал Виктор, поднимая чайную чашку с водкой. — Славно жарят. Товарищи солдаты, казацкой водки не угодно ли?
Солдаты конфузливо пододвигались к столу.
Алпатов гостеприимно очистил им место и заказал хозяину-поляку приготовить мятку из картофеля.
Отвыкшие за войну от водки и пива, казаки и солдаты быстро хмелели. Виктор не пил. Лицо его было бледно, какие-то думы бродили по ясному белому лбу, и хмурились прекрасные глаза.
— Что, товарищи, — обратился он к солдатам, — хороша казацкая водка, а и плетка казацкая не худа?
— Ну, зачем такое говорить, Витя, — недовольным голосом сказал Алпатов, — кто старое помянет, тому глаз вон.
— А при чем тут плетка? — спросил раскисший от водки и тепла солдат-телеграфист.
— Будто, товарищ, не помните, — сказал, подмигивая, Виктор.
— Ну, будя, будя!.. — толкал под бок Виктора Алпатов.
— Нет, почему, товарищ… А помните, как тогда, когда рабочий хотел вырваться из-под гнета капитала, а крестьянин пошел добывать себе от помещика ту землю, которая ему принадлежит по праву, казаки стали на сторону насильников бедного народа и кровью и плетьми загнали его в тенета рабства!
— Ах, Витя! — досадливо морщась, сказал Алпатов. — Ну, ни к чему это! Ну разве мы виноваты? Ежели приказание. Присягу сполнять одинаково должон что казак, что солдат.
— Нет, товарищ, — звонко отчеканивая каждое слово, сказал Виктор, — ежели бы тогда, в 1905 году, не казаки, совсем по-иному пошла бы жизнь и не было бы ни войны этой, ни этого неравенства.
— Что же, господа казаки, — сказал фельдшер, — малый правильно говорит. Видать образованного человека! Много тогда душегубства наделали казаки.
— Да что вы, земляки, — сокрушенно мотая головою, сказал Алпатов. — Ну совсем же это не так. И солдаты шли тогда на усмирение и все потому… Ну, словом, — присяга.
— Казаки были всему коноводы, — сказал фельдшер.
— Вы, земляк, так рассудите, ведь я там не был. Я тогда и в малолетках не числился, чего же корить. Это, Витя, неправильно совсем, — заговорил скромный белокурый казак Польшинсков.
— Все одно, брат или отец, сословие казацкое пошло, — сказал телеграфист.
— Да, товарищи! В этом великий грех казачества перед крестьянством… Казачество пошло на защиту буржуазии от восставшего пролетариата, и за то оно получило себе в награду легкую и привольную жизнь, — звонко чеканя слова, говорил Виктор. — Смотрите, вот уже четвертые сутки непрерывно гремят пехотные пушки и льется крестьянская кровь, а казаки сидят глубоко в тылу и в ус себе не дуют. Но будет час, и солдат вспомнит это и выместит свою злобу на казаке.
— Ах, Витя, — сказал Алпатов, — ну какой там про-пре-лият, что ты говоришь такое? Будет наш час и придем. И как еще поможем пехоте.
— Нет, господа казаки, — сокрушенно мотая головою, говорил фельдшер, — его речь правильная, умная, тяжелая речь. Не люди вы, казаки.
— Как не люди! — воскликнул Польшинсков.
— Так, непонятные, не крестьянские вы люди. А так, отчаянные какие-то.
Спор разгорался сильнее. Виктор отошел к дверям, надел снятую было винтовку и с улыбкой смотрел, как начиналась ссора между этими людьми, которые полчаса тому назад искренно любили и гордились друг другом. «Так, так, — думал он, — поддай, поддай».
Артиллерийский огонь, потрясавший окна, вдруг оборвался, прошла секунда томительного затишья. Спорщики примолкли и сидели, прислушиваясь. И сразу, как всплеск могучего моря, грянуло и широко на несколько верст разлилось могучее «ура».
— Товарищи! — крикнул, распахивая двери, Виктор. — Там сейчас потоками льется кровь солдатская, крестьянская, рабочая, а казаки спят по хатам, нажравшись вина!
— Виктор! — грозно крикнул Алпатов, сжимая кулаки. — Земляки! Это измена!
— Федотов, — спокойно сказал Виктор, — нам пора ехать. Айда по коням.
И он вышел из избы.
Эти дни Карпов сильно волновался ожиданием. Каждый день в определенные часы он получал от Растеряева записки с описанием обстановки и следил за каждым шагом пехоты.
В этот день утром он получил известие, что сегодня между четырнадцатью и шестнадцатью часами произойдет бой, а когда выезжать, о том Растеряев обещал прислать дополнительно.
К двум часам дня, к началу канонады, полк был поседлан и сотни собраны по дворам. Карпов хотел идти, но адъютант Кумсков его удерживал.
— Поспеем, господин полковник, — говорил он. — Нет хуже, как если мы понапрасну опять приедем. Люди потеряют порыв и охладеют.
— Вы правы, Георгий Петрович, но не случилось ли чего с Растеряевым?
— Самый аккуратный офицер, господин полковник.
— А если убит?
— Там Алпатов. Пехота прислала бы сказать. Да ведь вы знаете пехотный бой. Они до утра будут вести артиллерийскую подготовку. Я думаю, что сегодня ничего не будет. Не так-то легко взять укрепления.
— Пойдемте на улицу, я не могу сидеть в избе, — сказал Карпов и вышел с адъютантом из хаты.
Красное солнце опускалось к горизонту. Гром пушек и грохот рвущихся снарядов внезапно смолкли. И вдруг оттуда, где в мутном туманном мареве лиловыми пятнами рисовались деревья господского дома, послышался неясный гул.
— Георгий Петрович, что же это?! — схватывая за руку Кумскова, воскликнул Карпов.
Адъютант стоял бледный и широко раскрытыми глазами смотрел вдаль
— Ведь это… Ура!.. Вы понимаете? Они атакуют… А мы… в восьми верстах. Нам сию минуту нужно быть там!.. Трубач!.. Трубач! Труби тревогу…
Через пять минут полк просторною рысью шел по направлению к Новому Корчину. Но уже темнело. Солнце скрылось в полосе тумана, и луна высоко висела в небе. Были обманные, тусклые сумерки. Навстречу Карпову скакали два казака. Это были Федотов и Модзалевский. Виктор передал пакет с донесением Карпову, но тот его не стал даже читать. По тишине, которая наступила кругом, тишине победы, когда не слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов, Карпов уже помимо всякого донесения понимал, что все кончено и он опоздал.
— Почему так поздно? — крикнул он на ходу Виктору.
— Не могу знать, — громко и отчетливо прокричал Виктор.
Полк широким потоком, не сокращая рыси, спустился к реке, и так как мост был занят толпою пленных, которых вели в посад, то Карпов свернул на брод и по броду по брюхо лошади перешел через реку Ниду и поскакал к господскому дому.
Навстречу ему по всему полю шли наши солдаты. В подоткнутых спереди шинелях, в заломленных на затылок старых смятых фуражках, с винтовками на плече они имели лихой ухарской вид победителей.
— Эх, казаки родимые! — кричал молодец, шедший навстречу, — что же, опять опоздали! Мы пешком нагоняем, а вы и на конях не можете.
— Казачки, казачки, — мало-мало батареи не забрали, а вы! Эх вы! — говорил офицер с красным, возбужденным бегом лицом, обтирая пот.
— Нагаечники, — слышался из сумрака злобный голос, — им мирный народ усмирять это одно, а воевать… Ку-у-ды ж!
Кто-то из темноты пронзительно свистнул, и было в этом коротком свисте столько презрения и оскорбительной досады, что он ударил Карпова и его казаков, как бич. Карпов невольно оглянулся, и первое, что бросилось ему в глаза — улыбка, которая плыла по лицу Модзалевского и которую он никак не мог удержать.
— Ты чему смеешься, каналья! — крикнул Карпов.
Лицо Виктора мгновенно стало серьезным, и он пробормотал:
— Я-то? Я ничего…
Но уже была аллея господского дома. Густая толпа солдат гомонила по саду.
— Я бежал за ими, версты две бежал, — задыхаясь счастливым молодым голосом, говорил кто-то, — ну разве догонишь? Они на лошадях, слышь себе громыхают рысью. Ну вот не догнал, рукой схватить можно.
— Я его, милый человек, как схвачу за горло, у него и сабля из рук вон выпала. Ну, пожалуйте, ваше благородие, в плену значит.
