Уже окончательно сбитая с толку, я позвонила Юле. Она ответила:
- Ерунда! Обычная газетная "утка".
И добавила:
- Не панихидничать! Жизнь продолжается.
Ну, да, да, конечно, надо чуточку подождать, иметь терпение.
И не было этому ожиданию ни конца, ни края.
Хорошо, я уже знала, что существуют периоды времени, когда люди и вещи имеют смутные, почти прозрачные очертания, словно в дремоте, а формы выходят за собственные пределы, тают в паутине и дымке, все истребляется какими-то неясными стихиями.
- Может, я чего-то не понял, - спрашивал Юрик. - Когда они собираются издать твою книжку?
- Что слышно от учительницы? - живо интересовался папа.
Знакомые писатели, прослышав о моем издательском взлете, просили их тоже пристроить к Елене. А в Доме литераторов ко мне подрулил и вовсе незнакомый пожилой человек, бедно одетый, в ветхом твидовом пиджаке и в снегоходах:
- Меня зовут Израиль Аркадьевич. Я намного старше вас, поэтому я так представляюсь. Странно было бы, если бы вы звали меня просто Израиль, сказал он. - Я хочу попросить вас об одолжении. Не могли бы вы ознакомиться с этой рукописью с целью посодействовать в публикации? - и протягивает истрепанные пожелтевшие листы. - Она посвящена жизни и творчеству...
Повисла пауза.
- Не волнуйтесь, - говорю я. - У меня тоже так бывает - вылетит что-то из головы и никак не вспомнишь. Особенно имена.
Общими усилиями выясняется, что речь идет о Булгарине.
Все трещало по швам, такое уныние на меня нашло! Я начала терять самообладание. Тут звонит моя мама:
- Ты знаешь, - она говорит, - а за Богородицей пришел сам Христос!
- Когда? - я испуганно спрашиваю.
- Когда настала пора.
- И что?
- ...Как-то я боюсь, - сказала она, понизив голос, - чтобы все это не оказалось выдумкой.
Жизнь представала передо мной во всей своей первозданной бессвязности. Я спускалась в метро и мчалась опять куда-то без цели и смысла. Вокруг меня, навстречу, да и в том же самом направлении двигались клокочущие потоки жителей этого вероломного мира. Хотелось крикнуть им: "Вставайте, павшие духом! Во мгле отчаяния восстаньте ото сна, пробудитесь!..". И запеть пифийские песни. Так велико во мне было исступленное желание ясности.
Вдруг я увидела художника Колю. Он шагал широкими верблюжьими шагами, в летчицкой куртке, закинув лицо вверх, кусок рубахи голубой торчал из расстегнутой ширинки. Лацкан летчицкой куртки весь в значках - "Аэрофлот" и "Кавказ". Казалось, он тоже не знал, как и я, что ему делать, как быть одному среди множества людей.
Он заметил меня, поманил легким движением руки, наклонился и прошептал в самое ухо:
- Найди удаленное тихое место, останься там, питай только одну надежду - высохнуть вместе с горными травами и деревьями...
Он был совершенно пьян.
- Вообще, я не суеверный, - снова заговорил Коля, - в приметы не верю, но как увижу птицу во сне, обязательно какая-нибудь неприятность. Вот сегодня под утро увидел глухаря.
- Коля, - я стала звать его, - Коля!..
Но он не слышал меня.
- Ловишь себя на том, - произнес он вдруг очень громко, - что независим, свободен, наконец, свободен! Эта эпитафия греет душу. У меня два окна в комнате, квартира торцевая. И столько света - что если между окнами поставить мольберт - ну прямо пиши и пиши. У меня тьма, тьма тьмущая замыслов. Я для всех полная загадка, - и он улыбнулся от счастья и тоски.
Видно было, что с ним произошла какая-то нервная контузия.
- Вы гений, Коля, - говорю. - Как вы нарисовали иллюстрации к моей книге! Как будто все сами видели и знали!
Это было каким-то чудом услышано.
- А вы знаете, что ваши иллюстрации погрызли собаки? - он достал картинку, и у нее действительно был отгрызен угол. - Елена Федоровна прикармливает бездомных собак по всей округе. Так вот это, - сказал он, гневно потрясая в воздухе картинкой, - все, что осталось.
- Я порвал с издательством, - воскликнул Коля. - Там пошла чертовщина кто эмигрировал в Нью-Йорк, кто скрывается от налогов, какие-то козни, заговоры, интриги... А мне-то что до всего до этого? Я вообще, когда рисую, имею в виду не издателя, а Создателя.
- В детстве, бывало, я никому этого не рассказывал, - с пылающими глазами он произнес на прощание, - просыпаешься - и весь дрожишь хрен знает от чего. А сейчас я это забыл!
Он отдал мне картинку и пошел - в своих штанах без единой пуговицы, такой независимый, с сумкой через плечо.
Блаженные, сумасшедшие, цыгане с медведями приплясывали на улицах.
Главное, все лица знакомые! Мне показалось, я схожу с ума. Иду в метро, по улице, в автобусе - одни знакомые! Тут не осталось незнакомого лица!..
Наверное, и правда, теперь уже не время для страха, как говорил Тот, кто пришел за Богородицей, когда настала пора, - ...а время для любви.
Возвращаюсь домой - звонит мама, приехал из Саратова ее бывший муж Серафим.
- У меня мужья такие смешные, - говорит она, - и бывший и нынешний! Я им рассказываю что-нибудь, а у них, у обоих, глаза слипаются! Я им: "Ну, ложитесь, спите!". А они: "Нет, мы чай пойдем пить!". Умора!
Так вот этот наш Серафим написал книгу под названием "Бои и сражения Наполеона", которая вышла в солидном военном саратовском издательстве. Она огромная, тяжеленная, Серафим ее сорок лет писал, десять - издавал, а теперь привез в Москву дарить двоим своим лучшим друзьям. Но оказалось, что один ослеп, а другого давно нету на белом свете.
Как же можно откладывать все в такой долгий ящик?
Нет, понятно, человек царит в преходящем. Его слава эфемерна. Если хотя бы попробовать осмыслить это, вся наша суета исчезнет, уступив место полному благородства безразличию. Несколько лет, черт побери, я прожила в ожидании какого-то упоительного сообщения. Кажется, достаточно, чтобы погасить всякую надежду.
- Да! - сказал Юрик, тщательно обследовав погрызанную картинку. - Это следы собачьих зубов и слюней. К тому же она перемазана с двух сторон в помете какой-то крупной птицы. Мое терпение иссякло. Звони Елене и говори, что ты расторгаешь с ней договоренность!
Я стала звонить, я звонила на протяжении получаса, собравшись с духом, набравшись смелости, будучи на сильном взводе, решившись перейти Рубикон и сжечь корабли. Все время было занято. В конце концов обнаружилось, что я набираю свой собственный номер.
Тогда мы с Юриком поджарили яичницу, съели по бутерброду с сыром. И вот я, увы, уже не с тем запалом набрала ее номер.
Она взяла трубку.
- Алло?
Я почему-то не сразу откликнулась.
- Алло!..
- Елена Федоровна? Это Маруся.
- Ну, здравствуй, Маруся, - сказала она своим голосом ночным.
Как странно, что мир катится в тартарары, в тумане предвечного хаоса рушатся цивилизации, а голос человека остается неизменным.
- Звоню вам сказать, что расторгаю нашу договоренность, считаю себя свободной и прошу вас отдать мне рукопись.
- Я что, тебе мало заплатила? - спросила Елена, помолчав.
- Без денег, конечно, не проживешь, - говорю, - но не для этого я написала свою книжку.
- Тогда тебе придется вернуть гонорар.
- Любой издательский договор истек бы за это время. Вы не знаете законов об авторских правах.
Юрик мне подсказывает:
- Я буду с вами судиться.
- Я буду с вами судиться! - говорю я.
Она сказала:
- Судись.
Тогда я решила забыть об этой рукописи. Забыть и все. Ну, не судиться же с ней, в самом деле! Тем более я тот еще сутяжник. Недавно один мой знакомый писатель - боец, не чета мне! - рассказывал, как ему где-то отказали в виски, он пошел в другое место - ему и там тоже отказали, он в третье отправился, ему опять отказали!
Я говорю:
- Да что ж это за наваждение! Такому человеку заслуженному в трех местах отказали в виски!!!
- Не "в виски", дура! - воскликнул он. - А В ИСКЕ!!! Я тебе рассказываю, как я ходил по судам, а не по кабакам, идиотка!.. Ты и представить себе не можешь, что я уже три года живу на компенсацию морального ущерба!..
Я немного еще погоревала, потом думаю: чего я буду горевать, хрен с ним, мне уж давно пора прибегнуть к технике разочарования. Где ты, подбадривающая трость Гуй-шаня? Опустись на мое плечо, ибо я опять забыла (хотя сколько раз твердил мне в прошлых и позапрошлых кальпах Желтый Владыка!), что важна не честность и преданность, а смутность и непредсказуемость.
Давно сочинил Он свою книгу, давно достиг просветления, а книга Желтого Владыки все еще не вышла в свет, не достигла глаз читателей.
- Настоящая книга не должна быть напечатана, - Он когда еще объяснял мне. - Мудрые мысли не могут быть прочитаны. Брось эту затею с книгой, не трать попусту времени. Жизнь слишком быстра для слова. Любое наше утверждение вмиг окажется чучелом птицы, чей стеклянный глаз бессмысленно уставится в пустоту. Иди в Царицыно или в другой какой-нибудь парк, там еще не все листья облетели. И посмотри на деревья.
Когда-то, когда я отдала "Загогулину" Елене, у нас за стеной появилась маленькая девочка, она часто плакала ночами, была крикунья, потом - нетрудно догадаться - ее стали учить на фортепиано. А вчера за стенкой случился скандал, и я отчетливо услышала, как она сказала твердым голосом:
