— Все это вздор! — перебила Наденька. — Вы говорите про любимое существо, а любовь — нелепость!
— Вот как! А не обожали ли вы сами в гимназии кого-нибудь из учителей?
— Были у нас глупенькие, которые обожали. Я слишком умненькая для того.
— Погодите немножко, придет и ваша пора, будете сами глупенькой.
— А вы уже глупенький?
— К вашим услугам.
— То-то я заметила, — Наденька засмеялась.
— Смейтесь, смейтесь! Вспомяните мое слово: не успеете оглянуться, как окажетесь глупенькой.
— Перестаньте вздор нести, — серьезно заметила гимназистка. — В сентиментальный период романтиков любовь действительно была в моде; нынче она брошена, как шляпка старого фасона.
— Так-с. И всякая привязанность вздор?
— Привязанность? Нет, разумная — не вздор. Разумная привязанность рождается вследствие долгого знакомства с предметом нашей привязанности, когда мы успели вполне убедиться в душевных достоинствах его. Любовь же, в том смысле, как вы ее понимаете, — в смысле влюбленности, безотчетного, глупого влечения, — разлетается, как дым, коль скоро любимое существо сойдет с пьедестала, на который вознесено нашей же фантазией, и разоблачится в свою обыденную, человеческую форму.
— Прошу извинения за откровенность, — сказал, — смеясь, Куницын, — но слова ваши так и отзываются риторикой. Верно, цитируете Добролюбова?
— С чего вы взяли, что у меня нет собственных убеждений? Впрочем, если не у Добролюбова, то у Белинского, учителя его в деле критики, действительно есть нечто подобное: кажется, в восьмом томе, где он разбирает Пушкина.
— Ха, ха, ха!
— Чему обрадовались? Белинский, кажется, уважительный авторитет?
— Я только что говорил вам, что не признаю авторитетов. Впрочем, смеялся я не тому. Меня забавляет, что вы запомнили так хорошо и том, и статью.
— Не диво вспомнить, когда в восьмом томе всего две статьи.
— Что же говорит о привязанности ваш Белинский?
— Он не отвергает ее, однако считает ее возможною только в случае взаимности. Любят вас (разумеется, чувством привязанности, а не влюбленности) — и это до такой степени льстит вашему самолюбию, что вы начинаете сами благоволить к любящему, пока не полюбите его так же нежно, как он вас. Станет он пренебрегать вами — и вы, как окаченные холодною водою, остываете мгновенно. Привязанность без взаимности и верность до гроба могут быть допущены только как натяжка воли или — расстройство мозга!
— Сами вы себе противоречите, сударыня: только что говорили, что любовь не в моде, а теперь допускаете ее в случае взаимности. Ведь Белинский говорит же о любви между мужчиной и женщиной, а не между лицами одного пола?
— Н, да… Наденька замялась.
— А все виноват синьор Белинский! Я вот хоть сознаюсь откровенно, что не могу одолеть его: больно фразист и учен; вы же цитируете его, да сами сбиваетесь на нем.
Наденька покачала головой.
— Вы не понимаете меня… вы слишком молоды. Куницын сострадательно усмехнулся.
— Ну, а вы-то совсем еще ребенок.
— Извините! Мне скоро шестнадцать, а девицы развиваются несравненно ранее мужчин. Вам сколько?
— Двадцать первый.
— То есть двадцать. Девушка в шестнадцать лет считается уже взрослой, а мужчина в двадцать все еще недоросль.
— Не хочу спорить, — с достоинством произнес правовед, — пусть за меня говорят факты: в чем, спрашивается, заключается развитость шестнадцатилетней девицы, чем превосходит она нас: телесным или умственным развитием? Девица в шестнадцать лет еще большая невежда в науках, чем мальчик того же возраста, потому что начинает уже выезжать на балы, тогда как мальчик еще продолжает учиться; следовательно, развитость ее только телесная. Что ж! Собаки взрослы уже на восьмом месяце. Я, положим, еще недоросль, а между тем окончил уже курс в училище правоведения, а между тем уже имею девятый класс!
— Что это: девятый класс?
— Это значит: титулярный. Даже кандидаты университета получают только десятый!
— Да так и следует, — сказала Наденька, — они знают несравненно больше вас.
— Да нет, вы, кажется, не так понимаете: девятый класс выше десятого.
— Как так выше?
— Конечно, выше. Самый высший — первый класс, затем второй и т. д., четырнадцатый или китайский император — низшая степень.
— Как же я этого не сообразила! — насмешливо заметила Наденька. — Станут студентам давать ту же степень, как правоведам! Помните, у Добролюбова:
Правый брег горист, а левый брег низмен, Так и все на Руси — что выше правее бывает.
В университет поступает народ неимущий, низкий, парии, народ печеный из грубого, ржаного теста. Ржаной хлеб, пожалуй, и сытнее, и здоровее кондитерских пирожков, но цена пирожкам всегда выше.
— Оттого выше, что они идут на стол образованного сословия, тогда как ржаной хлеб годен для одних мужиков.
— Неправда. И я люблю ржаной хлеб — с жарким, с супом. Посмотрела бы я, как бы вы сами стали заедать эти блюда сладким пирожком!
— Но под конец обеда, в виде десерта, всегда же приятно что-нибудь сладенькое, например, безе, или нет?
— Что касается специально меня, то я охотница до безе, но вкус у меня еще неразвит. Спросите-ка людей бывалых, испробовавших всего в жизни — они пренебрегают пирожным, и верно недаром.
— Пренебрегают кондитерским безе, потому что вкушали уже безе более сладостное — с прелестных уст. Вы пока знаете только безе первого рода, но сделайтесь глупенькой, то есть полюбите, и найдете вкус и в безе второго рода.
— Вы, m-r Куницын, как я вижу, большой эгоист: сами из породы безе, так и расхваливаете свою братью… Вам бы только пирожных, да поцелуев, да романчиков: как есть сахарные — того и гляди, развалитесь.
— Вы, m-lle, кажется, думаете, что я не беру в руки серьезных книг? — с важностью заметил Куницын. — Напротив: я прочел всего Молешота, всего Фейербаха, Прудона… Знаете, главный принцип Прудона: "Le vol c'est la propriete"…
— Что, что такое? Воровство — имущество?
— Да, имущество всякого… то есть всякому предоставляется воровать сколько угодно, не попадись только.
— И это главный принцип Прудона?
— Да, это принцип всех вообще коммунистов…
— Знаете, m-r Куницын, мне сдается, что вы не читали никого из этих господ.
Правовед обиделся.
— Что ж тут необыкновенного? Современному человеку надо ознакомиться со всеми отраслями знания. Я ведь и не говорю, что философия — вещь интересная; материя она скучнейшая, суше которой едва ли что сыскать; но возьмите-ж опять — долг всякого человека образовать себя… Если философы посвящали лучшие годы жизни сочинению отвлеченных теорий, не слыша около себя веяния окружающей жизни, то обязанность современного человека — дышать одною грудью со вселенной, мыслить со всеми и за всех, а следовательно, и с философами. Понятно, однако, что философия для нашего брата лишь дело второстепенное, одно из звеньев всей цепи наших знаний. А как философия такая непроходимая сушь, то чем скорее отделаться от нее, тем и лучше; ведь все равно ничего путного, реального не вынесешь. И могу похвалиться: перелистал на своем веку столько философских переливаний, что на всю жизнь хватит.
Наденька пожала плечом и не сочла нужным сказать что-нибудь.
"Странное дело! — рассуждал сам с собою Куницын, схлыстывая тросточкою пыль со своих светлых, широких панталон. — Чем же развлечь, привлечь ее? О Париже, о чувствах, о предметах серьезных говорить не хочет; о чем же, наконец, толковать с ней? Sacrebleu[69]!"
Он не догадывался, что гимназистке вообще не хотелось говорить с ним.
И Змеин, незаметно для себя самого, очутившись около Лизы, затруднялся вначале в теме для разговора.
— Не взыщите, если я не займу вас хорошенько, — откровенно сознался он, — но я не мастер болтать с барышнями.
— Болтать! Как будто женщина может только болтать и неспособна на разумный разговор? Знаете ли, что вы грубите?
— Очень может быть, я ведь предупредил вас, что не горазд на комплименты.
— Да от комплиментов до грубостей "дистанция огромного размера". Разве разговор мужчины с женщиной должен ограничиваться комплиментами? Я думаю, если женщина собирается сдавать на кандидата…
— И то! Я забыл. Но позвольте узнать, по какой вы это части?
— Сначала я занималась историей, но после, когда естественные науки получили у нас такое значение, я перешла к натуралистам. Что вы усмехаетесь так язвительно? Вы, как Куторга, думаете, что мозгу у женщин менее, чем у мужчин? Так знайте же, что я хочу убедить вас на себе, что женщина на все так же способна, как ваш брат, мужчина.
— Убедите.
— Какой бы стороною ума прежде всего блеснуть перед вами?
— Да хоть сметливостью. Сметливость у женщин развита более других способностей.
