Лена могла не прийти на свидание, но по этому вызову приходила всегда, даже в том случае, если ей грозил скандал с матерью.
Был и другой способ вызова: бросал в окно щепотку дроби. Когда Лена высовывалась, он хватался за кронштейн, подтягивался на руках, и они могли переговорить о самом необходимом.
Один только раз досужливый милиционер, увидев человека, который, как ему показалось, лез в окошко, поднял крик и мчался за ним, стреляя в воздух, до тех пор, пока мнимому вору не удалось шмыгнуть в подворотню и, оставляя клочки брюк в зубах бдительных собак, ускользнуть дворами. Ох, и влетело же ему тогда от отца за подранные брюки! Но хуже всего было то, что отец из педагогических соображений не купил новых, и он долгое время ходил с заплатками.
Мимо Брянцева прошла какая-то женщина, с любопытством посмотрела на него и остановилась неподалеку. И более для того, чтобы уйти от ее бесцеремонного разглядывания, он открыл решетчатую калитку и пошел по узкой тропинке.
Здесь они с Леной встретились однажды накоротке. Нарушив все запреты, он проник в опасную зону и увидел Лену на террасе в качалке. Пугливо оглядевшись по сторонам, она сбежала к нему и потащила вот сюда, за угол дома. Много ли было им надо? Два слова - "Сегодня в семь" - и один поцелуй, короткий, настороженный.
Брянцев услышал за собой шаги и, оглянувшись, увидел ту самую любопытствующую женщину - ей, очевидно, не давал покоя этот сомнительного поведения незнакомец. "Ох, уж эти маленькие города", - досадливо подумал он и с независимым видом завернул за угол дома.
Но что это? Галлюцинация? А может быть, он сошел с ума? На веранде, в качалке, с книгой в руках, сидела... Лена. Некоторое время она продолжала читать, но, почувствовав на себе чей-то взгляд, вскинула голову.
Медленно-медленно, словно освобождаясь от невидимого груза, поднялась и, выронив вдруг книгу, быстро сбежала по ступенькам. В нескольких шагах от него в нерешительности остановилась, словно обдумывала, как вести себя дальше, и смотрела на него полным недоумения, тревожным взглядом.
И только тогда он вышел из оцепенения, шагнул к ней свинцовыми, негнущимися ногами, обнял, прижался щекой к ее щеке, словно прятал свое лицо. Потом отстранился чуть, взглянул в глаза и прильнул к губам.
Первой пришла в себя Лена и выскользнула из его рук, выскользнула знакомо: опустилась резко, словно у нее подкосились ноги, и извернулась. Постояла с закрытыми глазами и, схватив его за руку, увлекла за угол дома.
Многих людей жизнь изменяет так, что даже тип лица становится иным, не только черты его. Лена была той же. Не такой, но той же. Те же глаза, живые, по-детски ясные, те же пухлые, чуть вздернутые губы, легко раскрывающиеся в улыбке, тот же нос, ровный, чуть-чуть короткий. Жизнь наложила свой отпечаток - у глаз появились морщинки, легкие-легкие, не каждому заметные, у губ - две горестные складочки, но лицо оставалось безыскусственным, открытым и так же сочетало в себе женственную мягкость и мальчишескую задиристость.
- А ты немного повзрослел.
- А ты такая же чудесная...
- Только без этих самых...
- Я не сказал, что такая же. Такая же чудесная.
Лена вдруг спохватилась.
- Что это я держу тебя посреди двора? Пошли в дом. Представлю тебя маме. Ты ее помнишь?
Помнил ли он ее? Не только помнил, но и боялся. Даже теперь страх не прошел, и он признался:
- Боюсь.
Она расхохоталась.
- Ну что ты, Ле... Алеша. К твоей внешности это никак не подходит.
- Честное слово, боюсь. Даже странно как-то. Может быть, это гипноз места? Говорят ощущения, связанные с тем или иным местом, возрождаются даже через много-много лет...
Она задержала взгляд на его лице.
- Перестань дурачиться, пойдем!
Он поднялся на веранду, испытывая самое настоящее чувство страха, будто стал по-прежнему семнадцатилетним Лешкой, которого можно не пускать на порог или даже запросто выгнать из дому.
В большой комнате, казавшейся тесной, потому что в нее была втиснута обстановка целой квартиры, священнодействовала Полина Викентьевна - за ломберным столиком расчерчивала листки для преферанса. Она сильно изменилась - поседела, ссутулилась, но по-прежнему красила губы, брови, даже щеки румянила.
"Пиковая дама", - успел подумать Брянцев.
Увидев гостя, "пиковая дама" неохотно оторвалась от своего занятия, медленно поднялась и величественно протянула руку.
Брянцеву ничего не оставалось, как поцеловать сухую руку с покрытыми бледно-розовым лаком ногтями.
- Мой друг, вы так и не научились целовать руки дамам, - слегка грассируя, произнесла она. - Хотя современная молодежь минует этот этап...
- Да, мама, они начинают прямо с губ, - подхватила Лена.
Полина Викентьевна подарила дочь неодобрительным взглядом и повернулась к Брянцеву:
- Что вы теперь делаете? По-прежнему водите девушек по ночам на кладбище?
"Ничего не забыла, ничего не простила", - отметил про себя Брянцев и бросил коротко:
- Покрышки.
- А-а! - протянула Полина Викентьевна так, будто этот ответ ей все объяснил. - А я, видите, как живу. Пришлось уплотниться, когда дочери выпорхнули из гнезда. Да вы присаживайтесь.
Брянцев понимал, что каждый его жест, каждое слово прикидывается на ту мерку, под которую он явно не подходил. Он присел на краешек стула, испытывая уже не страх, а раздражение от необходимости вести ненужный разговор.
На веранде послышались шаркающие шаги, и появилась старушка в шляпе фасона 1913 года, сгорбленная, сморщенная, в сопровождении мужчины одинаковой с нею ветхости.
Алексей Алексеевич похолодел при мысли, что ему придется играть в преферанс в этой компании.
Но чести быть приглашенным он не удостоился - появилась четвертая партнерша, к удивлению Брянцева, женщина совсем молодая, громкоголосая, эксцентрически одетая.
Полина Викентьевна представила Брянцева гостям.
- Знакомьтесь. Это Алеша Брянцев, соученик Лены.
- Мамочка, мы вам мешать не будем, - сказала Елена. - Пойдем побродим.
- На кладбище? - язвительно спросила Полина Викентьевна.
В глазах Елены запрыгали бесенята.
- А что, это мысль! Ты как, Алеша?
- Нет уж, уволь.
- Что, трусливее стал?
- Умнее.
Елена вывела его на веранду.
- Посиди здесь, я переоденусь.
- Я подожду тебя на улице. Или, еще лучше, знаешь где? Там...
У нее просияло лицо, стало детски радостным.
- Ты еще помнишь?..
- Помню. Я все помню...
Брянцев топтался на "Углу встреч", у самого начала "Аллеи дум", и старался успокоиться. Мысленно обращался к себе на "вы", называл Алексеем Алексеевичем, даже выругал чокнутым - термин, заимствованный еще с той поры, когда он нервничал на этом углу, не зная, придет Лена или нет.
Послышался знакомый стук каблучков по тротуару, и Брянцев увидел быстро идущую Лену.
Она улыбнулась ему, как и раньше, привычно поцеловала с ходу в щеку и взяла под руку. Пошли по аллее. Молчали, стараясь скрыть друг от друга волнение.
Было уж поздно, для этого города поздно. Шум на улицах стих, только из городского сада доносились звуки музыки. А когда затихли и они, стало слышно, как в лугах, окружавших город, гомонили лягушки. И мягкость южного вечера, и музыка, и лягушачий концерт, и знакомое шуршание гравия под ногами, и тепло Еленкиного локтя - все возвращало Брянцева в давно, казалось бы, позабытое прошлое, властно стирало ощущение реальности.
- Неужели прошло девятнадцать лет? Не верится, - раздумчиво произнесла Лена, как бы обращаясь к самой себе. - Ничто так не подчеркивает, сколько нам лет, как встреча со старыми друзьями. Недавно встретила Милку Слободчикову. Смотрела на нее, смотрела и сокрушалась: степенная, солидная, погасшая. Подумала: неужели и я такой кажусь?
- Нет, нет. Ты тем и удивительна, что в тебе не потухла искорка, заторопился успокоить ее Брянцев. - Я говорю это не потому, что хочу сказать приятное. Это искренне. - И резко повернулся к ней: - Здравствуй, Ленок.
Это была их старая манера, вот так ни с того ни с сего напомнить друг другу, что они вместе. Не в мечте, не в воображении, не во сне, а реально.
- Здравствуй! - охотно подхватила она эту вспомнившуюся ей игру.
- Вот тут стояла наша скамья.
- Да, ее нет. Я уже приходила сюда...
Он нежно сжал ее пальцы, она ответила тем же.
- Так и бывает в жизни, Ленок.
Она звонко расхохоталась.
- Ты что?
- Вспомнила, как ты в записке написал "Линок". Мама нашла ее после того, как мы... как ты уехал, и потом с год меня изводила - Линок и Линок. А маме только попадись на язык, ты же знаешь, Лека...
Только она называла его так. Остальные звали Лешей, Лешкой, Лешим. Но так, как она, не называл никто ни до, ни после. Многое хотелось им рассказать друг другу, еще больше - расспросить друг друга. Но никто из них на это не решался. Может быть, из деликатности, а может быть, подсознательно избегали переступать незримые границы сегодняшнего вечера, уводившего далеко-далеко, почти в детство.
