В мгновение ока Тася была возле ели. Вано в три прыжка оказался возле неё и, опередив, рывком достал из изломанных, спутанных веток ребенка. Он осторожно положил Сеню на скамейку, тот задыхался от боли и крика. Все личико у него было расцарапано, правая ручка сломана, и из разорванной курточки, окровавленная, выпирала лучевая кость.
Тася закричала, подхватила сына на руки и заметалась, не зная, что делать… Вано уже бежал к воротам, крикнув ей на ходу, чтобы она быстрей несла Сеню к машине. Через пол-минуты он уже заводил мотор, Тася осторожно укладывала рыдавшего малыша на заднее сиденье, а Эля…
Дикой кошкой метнулась она к своему врагу и, повалив на землю, стала рвать зубами подлую руку, которая раскачивала качели. Она знала, не задумай зло этот маленький гаденыш Мишка, волк бы не появился. Он хотел, чтобы малыш свалился, хотел! — Эля ни секунды в этом не сомневалась, ведь помнила, какое выражение было на его кривившемся от злости лице… Волк подстерегал их, он только ждал своего часа — ждал, когда чья-то ненависть откроет ему дорогу… невидимую дверцу из его мира в наш мир. И волк появился. Ему приоткрыли дверь.
И Эля терзала того, кто помог совершиться злу. Она оказалась намного сильней мальчишки, хотя он был крупнее её. К ним бежали. Но ярость её была столь велика, что Ермилов не сразу решился подступиться к этой вцепившейся в сына дикарке. Она брыкалась и лягалась ногами, обутыми в крепкие полусапожки на каблуке, и каблук этот не раз и не два отпечатался на теле отца, прежде чем он смог оторвать её от своего мерзавца сына!
Теплое золотое свечение стало меркнуть и Эля открыла глаза. Белый свет ослепил её — чужой, неживой… Она вздрогнула и зажмурилась. Убаюкивающее свечение, которое окутывало её всю, куда-то исчезло.
Она заставила себя снова открыть глаза. Белые стены, пол, потолок. Никелированная спинка кровати. Какие-то непонятные приборы, провода. Дергающиеся зеленые зигзагообразные линии на темном экране. Правая рука откинута, выпростана из-под одеяла. В ней — игла. От иглы тянется тоненькая прозрачная трубочка — к высокой стойке со штативом, на котором закреплена перевернутая вниз головой бутылочка.
Тихо. Никого… Или есть кто-то? Неужели она? Эля чуть приоткрыла губы и беззвучно позвала её.
— Где Ты? Не уходи…
Она всегда окликала её «на ты». Всегда… Окликала в своем золотистом небытии, которое согревало её, успокаивая, вливая силы… Это небытие было таким ласковым, таким уютным! Ей не хотелось возвращаться. Хотелось одного: чтобы вновь являлись из прозрачного золотистого марева полные света и цвета картины. Чтобы снова и снова её навещала та, безымянная, не назвавшая своего имени. Эля боялась окликнуть её НЕ ТАК. Она знала — ошибка не то, что обидит её и не то, что спугнет… просто что-то собьется. И она не появится снова. Ведь в имени скрыта сущность — то, что делает красное красным, душу — душой и отличает одну от другой в её неповторимой сути. Непознаваемой здесь, на земле, в юдоли печали. Да, теперь Эля знала это.
И когда появлялась она, та, чьего имени Эля не знала, все наполнялось смыслом. Смыслом и радостью. Даже то, что они почти не разговаривали друг с другом. Просто улыбались. И улыбчивая немота как бы соединяла обеих негласным и тайным уговором. Их согласие не нуждалось в словах — оно было ПО ТУ СТОРОНУ земного смысла.
Эле порой казалось, что они играют в игру. Смысл этой игры был в продвижении к свободе. И Эля водила, а свобода, скрывавшаяся за светящимся силуэтом, то открывалась ей, то пряталась от нее. Ее светлая гостья помогала найти путь к освобождению. Эля уже научилась радоваться ненужности слов. И знала, что если ей не дано что-то понять, значит, она к этому ещё не готова. ПОКА не готова. Но она будет двигаться дальше и, если нужно, поймет. Все поймет… Поэтому не задавала вопросов, не пыталась вызнать священное имя. Она не торопилась. И в этом блаженном состоянии покоя пребывала вот уж немало дней…
Она не ведала счета дням. Ее время вело отсчет от начала общения с той, что являлась к ней. И её ощущения можно было назвать блаженством. Земные прежние чувства Элю мало интересовали, она готова была совсем позабыть о них. Ей поведали о мире ином — он стоял на пороге, он готов был распахнуть перед нею дверь…
Об этом мире поведала ей незнакомка. Та, которая обходилась вовсе без имени. Ее настоящее имя звучало на ином языке.
Что-то стукнуло в отдалении. Чьи-то шаги. Ближе, ближе… Шаркнула дверь. Белое… белый халат.
— Слава Богу! Она очнулась, очнулась!
Снова шаги, ближе, ближе…
Нет, она не хотела к ним возвращаться! С ними так пусто. Темно. Бездыханно так… Нет!
Усилием мысли она призвала на помощь золотой теплый кокон. И он вновь благодатным покровом укутал её.
Заведующий отделением, лечащий врач, медсестры, медсестры… И серая тень в белом больничном халате, просочившаяся в реанимацию как будто сквозь стены…
— Что? Как она?
Тасины руки дрожат. Затравленный взгляд перебегает от одного врача к другому. Что скажут они, всезнающие? Пророки этих больничных стен… Пятьдесят семь дней пробыла она здесь — пятьдесят семь мертвых, выжженных болью дней, которые её дочь, Елена, провела в коме.
— Анастасия Сергеевна, наберитесь терпения. Это только начало, ей долго ещё выбираться. Но, кажется, мы идем на поправку!
— Вы… — голос дрожит. — Вы уверены?
— Сами знаете, уверенности тут быть не может. Я обязан, как врач, сомневаться. — Голос скуп и тверд. Голос зав отделением интенсивной терапии, а попросту реанимации, Бориса Ефимовича Покровского. — А вы, мой совет, поберегите себя. Вы же на призрак стали похожи, Анастасия Сергеевна! Ступайте, ступайте к себе. Машенька!
Он только слегка наклонил голову, а уж чистенькая, светленькая медсестра Маша увлекала Тасю за собой в крохотную угловую каморку. Обходя все писанные и неписанные правила, главврач разрешил ей ночевать здесь на полу, на матрасе. Она это право вымолила!
* * *
— Маленькая моя! Эльчик… — Тася даже боялась дотронуться до родного своего существа, боялась спугнуть возвращавшуюся к дочери жизнь. — Эленька, ты… — она запнулась. — Ты меня узнаешь?
— Ма-ма… — ресницы качнулись, на изжелта-сером обострившемся личике чиркнула тень улыбки.
— Господи! Милая моя! — Тася, охнув, укрыла лицо в ладонях.
Шел третий день, как её дочь вышла из комы. Третий день, как Тася пыталась заговорить с ней. И только к исходу третьего дня поняла, что дочь её узнает.
Пятьдесят семь и три — шестьдесят. За окнами лепетал май. Еще несмело, вполголоса — поздний ребенок неуступчивой долгой зимы. Первые числа первые почки… Шелест и зеленый шум — это все будет потом.
— Эленька, скоро сирень зацветет. Ты так любишь сирень! И ландыши… да?
Ровное чуть хрипловатое дыхание. Белый куколь бинов на голове. Неслышное тиканье капельницы…
— Эльчик, скажи… ты что-нибудь помнишь? Ты помнишь, что случилось с тобой… там, в Загорянке?
— Мама. Зачем ты… постриглась?
— А… не знаю. Думала — вот отрежу волосы, и все беды от нас как рукой отведет. Захотелось хоть что-то в себе переменить. Глупо, да?
— Нет.
Он помолчали. Собственно, примолкла Тася, Эля все время старательно укрывалась за плотным пологом тишины. Мать понимала, ей не хочется говорить. А вот ей, Тасе, так хотелось слушать и слушать родной слабый голос! Убеждаться снова и снова, что Элька жива, что её возвращение из небытия — не сон, не иллюзия, что ужас притих, свернувшись в ногах кровати, он больше не скалится, заставляя пятиться к самому краю. К краю провала… Он отступил во мрак.
Как ей хотелось выговориться, наговориться — без умолку, всласть, поверяя родному своему существу все передуманное, наболевшее… Как хотелось кинуться к ней на шею, обнять и молить… молить о прощении. Ведь это из-за нее, Таси Эля попала в такую жуткую переделку. Она знала, что дочка простит, но сама прощения не искала.
Знала, что душа её теперь сгублена, что со дна её подымается что-то страшное, темное, застилая даже память о прежних надеждах, вытравляя все, чем была она — Анастасия Сергеевна Мельникова, по мужу Корецкая. Да, её больше и не было! Была совсем другая какая-то женщина… И какая ж она теперь — этого Тася ещё не знала. И отчего-то тайком подумывала: может, Эля поможет ей разобраться в этом? Поможет разобраться с собой… Так Тася окончательно признавала над собой Элино старшинство.
Только бы Эля выкарабкалась! Только бы поднялась! Тасю не пугали ни последствия страшной черепно-мозговой травмы, ни осложнения, ни, быть может, годы предстоящей реабилитации, врачи и расходы — это все ерунда! С этим они справятся. И деньги она достанет. А Сеня — он станет лечить сестренку улыбками! Он вылечит её своим смехом. Она поможет сыну вновь научиться смеяться…
