Из книги «Нездешние вечера» (1921)
* * *
Тени косыми углами
Побежали на острова,
Пахнет плохими духами
Скошенная трава.
Жар был с утра неистов,
День, отдуваясь, лег.
Компания лицеистов,
Две дамы и котелок.
Мелкая оспа пота —
В шею нельзя целовать.
Кому же кого охота
В жаркую звать кровать?
Тенор, толст и печален,
Вздыхает: «Я ждать устал!»
Над крышей дырявых купален
Простенький месяц встал.
* * *
Всю тину вод приподнял сад,
Как логовище бегемота,
И летаргический каскад
Чуть каплет в глохлые болота.
Расставя лапы в небо, ель
Картонно ветра ждет, но даром!
Закатно-розовый кисель
Ползет по торфяным угарам.
Лягушке лень профлейтить «квак»,
Лишь грузно шлепается в лужу,
И не представить мне никак
Вот тут рождественскую стужу.
Не наше небо… нет. Иду
Сквозь сетку липких паутинок…
Всю эту мертвую страду
И солнце, как жерло в аду,
Индус в буддическом бреду
Придумал, а не русский инок!
Пейзаж Гогена(второй)
Тягостен вечер в июле,
Млеет морская медь…
Красное дно кастрюли,
Полно тебе блестеть!
Спряталась паучиха.
Облако складки мнет.
Песок золотится тихо,
Словно застывший мед.
Винно-лиловые грозди
Спустит с небес лоза.
В выси мохнатые гвозди
Нам просверлят глаза.
Густо алеют губы,
Целуют, что овода.
Хриплы пастушьи трубы,
Блеют вразброд стада.
Скатилась звезда лилово…
В траве стрекозиный гром.
Все для любви готово,
Грузно качнулся паром.
Ходовецкий
Наверно, нежный Ходовецкий[31]
Гравировал мои мечты:
И этот сад полунемецкий,
И сельский дом, немного детский,
И барбарисные кусты.
Пролился дождь; воздушны мысли.
Из окон рокот ровных гамм.
Душа стремится (вдаль ли? ввысь ли?),
А капли на листах повисли,
И по карнизу птичий гам.
Гроза стихает за холмами,
Ей отвечает в роще рог,
И дядя с круглыми очками
Уж наклоняет над цветами
В цветах невиданных шлафрок.
И радуга, и мост, и всадник, —
Все видится мне без конца:
Как блещет мокрый палисадник,
Как ловит на лугу лошадник
Отбившегося жеребца.
Кто приезжает? кто отбудет?
Но мальчик вышел на крыльцо.
Об ужине он позабудет,
А теплый ветер долго будет
Ласкать открытое лицо.
Фузий в блюдечке
Сквозь чайный пар я вижу гору Фузий,
На желтом небе золотой вулкан.
Как блюдечко природу странно узит!
Но новый трепет мелкой рябью дан.
Как облаков продольных паутинки
Пронзает солнце с муравьиный глаз,
А птицы-рыбы, черные чаинки,
Чертят лазури зыблемый топаз!
Весенний мир вместится в малом мире:
Запахнут миндали, затрубит рог,
И весь залив, хоть будь он вдвое шире,
фарфоровый обнимет ободок.
Но ветка неожиданной мимозы,
Рассекши небеса, легла на них, —
Так на страницах философской прозы
Порою заблестит влюбленный стих.
Античная печаль
Смолистый запах загородью тесен,
В заливе сгинул зеленистый рог,
И так задумчиво тяжеловесен
В морские норы нереид нырок!
Назойливо сладелая фиалка
Свой запах тычет, как слепец костыль,
И волны полые лениво-валко
Переливают в пустоту бутыль.
Чернильных рощ в лакричном небе ровно
Ряды унылые во сне задумались.
Сова в дупле протяжно воет, словно
Взгрустнулось грекам о чухонском Юмале.[32]
Белая ночь
Загоризонтное светило
И звуков звучное отсутствие
Зеркальной зеленью пронзило
Остекленелое предчувствие.
И дремлет медленная воля —
Секунды навсегда отстукала, —
Небесно-палевое поле —
Подземного приемник купола.
Глядит, невидящее око,
В стоячем и прозрачном мреяньи.
И только за небом, высоко,
Дрожит эфирной жизни веянье.
Персидский вечер
Смотрю на зимние горы я:
Как простые столы, они просты.
Разостлались ало-золотоперые
По небу заревые хвосты.
Взлетыш стада фазаньего,
Хорасанских, шахских охот!
Бог дает – примем же дань Его,
Как принимаем и день забот.
Не плачь о тленном величии,
Ширь глаза на шелковый блеск.
Все трещотки и трубы птичьи
Перецокает соловьиный треск!
* * *
Я встречу с легким удивленьем
Нежданной старости зарю.
Ужель чужим огнем горю?
Волнуюсь я чужим волненьем?
Стою на тихом берегу,
Далек от радостного бою,
Следя лишь за одним тобою,
Твой мир и славу берегу.
Теперь и пенного Россини
По-новому впиваю вновь
И вижу только чрез любовь,
Что небеса так детски сини.
Бывало, плача и шутя,
Я знал любовь слепой резвушкой,
Теперь же в чепчике, старушкой,
Она лишь пестует дитя.
* * *
Весны я никак не встретил,
А ждал, что она придет.
Я даже не заметил,
Как вскрылся лед.
Комендантский катер с флагом
Разрежет свежую гладь,
Пойдут разнеженным шагом
В сады желать.
Стало сразу светло и пусто,
Как в поминальный день.
Наползает сонно и густо
Тревожная лень.
Мне с каждым утром противней
Заученный, мертвый стих…
Дождусь ли весенних ливней
Из глаз твоих!?
* * *
Мы плакали, когда луна рождалась,
Слезами серебристый лик омыли, —
И сердце горестно и смутно сжалось.
И в самом деле, милый друг, не мы ли
Читали в старом соннике приметы
И с детства суеверий не забыли?
Мы наблюдаем вещие предметы,
А серебро пророчит всем печали,
Всем говорит, что песни счастья спеты.
Не лучше ли, поплакавши вначале,
Принять, как добрый знак, что милой ссорой
Мы месяц молодой с тобой встречали?
То с неба послан светлый дождь, который
Наперекор пророческой шептунье
Твердит, что месяц будет легкий, спорый,
Когда луна омылась в новолунье.
* * *
Успокоительной прохладой
Уж веют быстрые года.
Теперь, душа, чего нам надо?
Зачем же бьешься, как всегда?
Куда летят твои желанья?
Что знаешь, что забыла ты?
Зовут тебя воспоминанья
Иль новые влекут мечты?
На зелень пажитей небесных
Смотрю сквозь льдистое стекло.
Нечаянностей нет прелестных,
К которым некогда влекло.
О солнце, ты ведь не устало…
Подольше свет на землю лей.
Как пламя прежде клокотало!
Теперь ровнее и теплей.
Тепло волнами подымаясь,
Так радостно крылит мне грудь
Что, благодарно удивляясь,
Боюсь на грудь свою взглянуть.
Все кажется, что вот наружу
Воочию зардеет ток,
Как рдеет в утреннюю стужу
Зимою русскою восток.
Еще волна, еще румянец…
Раскройся, грудь! Сияй, сияй!
О, теплых роз святой багрянец,
Спокойный и тревожный рай!
Смерть
В крещенски-голубую прорубь
Мелькнул души молочный голубь.
Взволненный, долгий сердца вздох,
Его поймать успел ли Бог?
Испуганною трясогузкой
Прорыв перелетаю узкий.
Своей шарахнусь черноты…
Верчу глазами: где же ты?
Зовет бывалое влеченье,
Труда тяжеле облегченье.
В летучем, без теней, огне
Пустынно и привольно мне!
* * *
Разбукетилось небо к вечеру,
Замерзло окно…
Не надо весеннего ветра,
Мне и так хорошо.
Может быть, все разрушилось,
Не будет никогда ничего…
Треск фитиля слушай,
Еще не темно…
Не навеки душа замуравлена —
Разве зима – смерть?
Алым ударит в ставни
Страстной четверг!
* * *
Это все про настоящее, дружок,
Про теперешнее время говорю.
С неба свесился охотничий рожок,
У окна я, что на угольях, горю, —
Посмотреть бы на китайскую зарю,
Выйти вместе на росистый на лужок,
Чтобы ветер свежий щеки нам обжег!
Медью блещет океанский пароход.
Край далекий, новых путников встречай!
Муравейником черно кишит народ,
В фонарях пестрит диковинный Шанхай.
Янтареет в завитках душистых чай…
Розу неба чертит ласточек полет,
Хрусталем дрожит дорожный table d'hôte.[33]
Тучкой перистою плавятся мечты,
Неподвижные, воздушны и легки,
В тонком золоте дрожащей высоты,
Словно заводи болотистой реки. —
Теплота святой, невидимой руки
Из приснившейся ведет нас пустоты
К странным пристаням, где живы я да ты.
Гете
Я не брошу метафоре:
«Ты – выдумка дикаря-патагонца», —
Когда на памяти, в придворном шлафоре
По Веймару разгуливало солнце.
Лучи свои спрятало в лысину
И негромко назвалось Geheimrath'ом,[34]
Но ведь из сердца не выкинуть,
Что он был лучезарным и великим братом.
Кому же и быть тайным советником,
Как не старому Вольфгангу Гете?
Спрятавшись за орешником,
На него почтительно указывают дети.
Конечно, слабость: старческий розариум,
Под семидесятилетним плащом Лизетта,
Но все настоящее в немецкой жизни – лишь комментариум,
Может быть, к одной только строке поэта.
Лермонтову
С одной мечтой в упрямом взоре,
На Божьем свете не жилец,
Ты сам – и Демон, и Печорин,
И беглый, горестный чернец.
Ты с малых лет стоял у двери,
Твердя: «Нет, нет, я ухожу», —
Стремясь и к первобытной вере,
И к романтичному ножу.
К земле и людям равнодушен,
Привязан к выбранной судьбе,
Одной тоске своей послушен,
Ты миру чужд, и мир – тебе.
Ты страсть мечтал необычайной,
Но, ах, как прост о ней рассказ!
Пленился ты Кавказа тайной, —
Могилой стал тебе Кавказ.
И Божьи радости мелькнули,
Как сон, как снежная мятель…
Ты выбираешь – что? две пули
Да пошловатую дуэль.
Поклонник демонского жара,
Ты детский вызов слал Творцу.
Россия, милая Тамара,
Не верь печальному певцу.
В лазури бледной он узнает,
Что был лишь начат долгий путь.
Ведь часто и дитя кусает
Кормящую его же грудь.
Пушкин
Он жив! у всех душа нетленна,
Но он особенно живет!
Благоговейно и блаженно
Вкушаем вечной жизни мед.
Пленительны и полнозвучны,
Текут родимые слова…
Как наши выдумки докучны,
И новизна как не нова!
Но в совершенства хладный камень
Его черты нельзя замкнуть:
Бежит, горя, летучий пламень,
Взволнованно вздымая грудь.
Он – жрец, и он веселый малый,
Пророк и страстный человек,
Но в смене чувства небывалой
К одной черте направлен бег.
Москва и лик Петра победный,
Деревня, Моцарт и Жуан,
И мрачный Герман, Всадник Медный
И наше солнце, наш туман!
Романтик, классик, старый, новый?
Он – Пушкин, и бессмертен он!
К чему же школьные оковы
Тому, кто сам себе закон?
Из стран, откуда нет возврата,
Через года он бросил мост,
И если в нем признаем брата,
Он не обидится: он – прост
И он живой. Живая шутка
Живит арапские уста,
И смех, и звон, и прибаутка
Влекут в бывалые места.
Так полон голос милой жизни,
Такою прелестью живим,
Что слышим мы в печальной тризне
Дыханье светлых именин.
Святой Георгий(кантата)
