– Да нет же, мама, я не шучу!
– А знаешь, он, между прочим, чем-то похож на тебя. Но не могла же я сказать министру, что он напоминает моего сына-арестанта… Я дала ему слово, что узнаю у тебя всю правду. Слышишь? Всю правду! Не подведи меня, сынок!
В голосе матери было столько мольбы, что у меня сжалось сердце и к горлу подступил горький комок.
– Мама, я и Ростом невиновны! Говорю тебе сущую правду! И Харабадзе подтвердит это!
– Гм, Харабадзе… Этот медведь Ростом Амилахвари так его обработал, что вряд ли теперь от него дождешься вразумительного ответа…
– Ты видела его?
– Смеется, бормочет что-то… а иногда начинает кричать, что ему кто-то затыкает рот…
– И в тот вечер он говорил то же самое…
– Адвокат просит твою характеристику из университета.
– Сходи к декану.
– Была уже…
– И что же?
– Направил меня к председателю месткома.
– Почему?
– Характеристики, говорит, – дело профсоюзной организации.
– А тот что?
– Отказал.
– Почему?
– Потребовал справку о том, что ты не убийца.
– Где же ты могла взять такую справку!
– В том-то и дело!
– Ну и как?
– Взяла я твою характеристику у соседей. Не принял, – говорит, нужна круглая печать.
– Вот идиот! А я ещё избирал его председателем!
– Вот именно…
– Как же нам быть, мама? – спросил я с отчаянием. – Характеристики нет, Харабадзе невменяем…
– Говорят, есть какое-то лекарство "Ангинин", японское…
– Ну?! – обрадовался я.
– Что ну… Два флакона всего на всю Грузию… Один уже отдали кому-то, другой хранят для кого-то…
– А у спекулянтов?
– Не знаю… Если даже найдется, цена такая, что…
– Мама! Дорогая мама! Харабадзе нужно вылечить во что бы то ни стало!
– Может, не стоит?
– Мама, ты не веришь мне?!
– Я не потому, сынок… А что, если этот Харабадзе свалит все на вас?
– Не может быть этого! Мама! Продай все, но лекарство достань! Иначе мы погибли!
– Ты думаешь, родня Харабадзе не ищет этого лекарства? Нет его!
– Продай все, мама!
– Что мне продать, сынок?
Да, действительно, что ей продать? С тех пор как я помню свою мать, мы только и делали, что продавали…
– Займи, мама! Выйду отсюда, расплачусь… С процентами!
– Хорошо, сынок!
– Пойди к кому-нибудь, попроси!
– Пойду, сынок!
– Сходи и к этим… К родне Харабадзе. Растолкуй им, что это он, болван, он один во всем виноват! Он швырнул бутылку!
– Растолкую, сынок!
– Скажи им, пусть как хотят вылечат его! Иначе убью, зарежу, как собаку, этого мерзавца! Мне теперь все равно!..
– Скажу, сынок!
– Я не хочу считаться убийцей!
– Знаю, сынок!
– Скажи всем – следователю, министру, судье, родне Харабадзе, врачу, свидетелям – тем восьми мужчинам, пусть вспомнят, как все было! Пусть верят мне! Или я убью всех и себя тоже!
– Скажу, скажу, сынок!
– Что ему нужно было?! Сидели мы, никого не трогали! Кто его звал?! Чего он к нам привязался?!
– Не знаю, сынок! Успокойся, дорогой, все я сделаю, все! Успокойся, родной!
– Нет, нет, нет!
Я был на грани истерики. Мать вскочила, обняла меня за плечи.
– Успокойся, мой мальчик! Я сделаю все, что в человеческих силах! Если это будет нужно, я пойду с протянутой рукой! Я буду молить за тебя бога, и если он потребует от меня жертвы, я принесу на его алтарь свою жизнь. Все я сделаю, сын мой! Я не покину тебя! Я на коленях вымолю у судьи разрешения последовать за тобой, куда бы тебя ни выслали! Или же я совершу преступление, и тогда мы будем вместе! Не бойся, мой мальчик!..
Я опустился на колени, припал головой к материнским коленям, стал осыпать её руки поцелуями.
– Прости меня, мама! Прости!..
– Молчи, сынок! Это я должна просить у тебя прощения, – пришла, разбередила тебе душу… Но ничего, все будет хорошо!
Вошел надзиратель.
– Время свидания истекло, – проговорил он, не глядя на нас.
– Ещё минуту, сынок, одну только минуту! – взмолилась мать.
Надзиратель молча вышел.
– Встань, мой мальчик! Успокойся! Ну-ка, посмотри на меня! Помни: я сделаю все, что обещала. Не бойся!
– Спасибо, мама!
– На днях тебя вызовет новый следователь.
– Спасибо, мама!
– Не груби ему!
– Да, мама!
– Будь с ним вежлив, объясни все спокойно, убеди его!
– Постараюсь, мама!
– А теперь до свидания! Побереги себя! – Мать встала.
– Хорошо, мама!
– Подойди ко мне…
Я подошел к маме. Она обняла меня и разрыдалась. Слезы, сбегая по её щекам, стекали капля за каплей с подбородка. И мне было отрадно глядеть на плачущую мать, у которой нашлись ещё слезы для своего непутевого сына.
Я усадил маму. Она положила руки на стол, уткнулась в них лицом и продолжала плакать, вздрагивая всем телом.
Прошла минута, другая… Надзиратель не появлялся. Теперь я подошел к двери и забарабанил в неё кулаками. Тотчас же вошел надзиратель.
– Уведи меня ради бога! – попросил я.
Надзиратель взглянул на мать. Она вытерла слезы платком, кивнула ему головой и благодарно улыбнулась.
Мы вышли из комнаты, молча миновали коридор. У крана во дворе надзиратель остановился, напился воды, утерся рукавом, потом обернулся ко мне:
– Пей!
Пить мне не хотелось, но я понял, что не хотелось пить и надзирателю и остановился он из-за меня.
– Умойся, парень, – продолжал надзиратель, – а то неудобно, глаза у тебя красные…
Я плеснул себе в лицо холодной водой и, почувствовав облегчение, улыбнулся надзирателю.
– Мать? – спросил он.
– Мать! – ответил я.
– Я так и понял: улыбка у вас схожая.
– Да.
– И тебе не стыдно?
Я удивленно взглянул на надзирателя.
– Чего уставился? Не стыдно, говорю, тебе? – повторил он.
Я промолчал и, сложив руки за спиной, как это полагается заключенному, зашагал дальше.
Вор в тюрьме неприкосновенен, он пользуется абсолютной автономией. Вор не вмешивается в чужие дела, а вмешаться в свои дела не позволит и подавно. Поэтому, как ни парадоксально, но сидеть в тюрьме с ворами приятнее, чем с какими угодно другими людьми любого образования, профессий, судеб, характеров, национальностей. Камера, в которой нет воров, напоминает необитаемый остров, где жертвы кораблекрушения влачат жалкое существование и в ожидании спасательного судна поедом едят друг друга. Равноправие в среде воров иной раз вызывает изумление! Вор от вора отличается лишь уровнем образования, что следует объяснить отсутствием в их воровской конституции параграфа о всеобщем обязательном образовании. Впрочем, образование не дает вору ровным счетом никакого преимущества: все воры одинаково несчастны. Для них не существует понятия о социальном, имущественном или национальном цензе. Вор есть вор, будь он из Месопотамии, Танзании или Чохатаури[37]. Не существует для воров и черного, белого, красного, желтого цветов – все воры одинаково черны. Вор не работает, у него нет профессии, поэтому ворам чуждо чувство профессионального соперничества или профессиональной гордости. Единственная профессия всех воров – воровство. Вор может уважать вора за какие-то его выдающиеся качества, но это дело сугубо личное. Воры в тюрьме едят вместе, делятся последним куском, во всем поддерживают друг друга. Насколько вор на воле труслив и ненадежен, настолько он смел и верен товарищу в тюрьме. Тюрьма – стихия воров, здесь они чувствуют себя привольно. Вот почему воры не участвуют в уборке камеры, и вот почему в составленном Гоголем графике дежурств значатся все наши фамилии, кроме Девдариани и Гулояна.
Сегодня дежурят Шошиа и Мебуришвили. Они уже вынесли парашу, наполнили водой бак, и теперь Шошиа, недовольно бурча, подметает камеру. Я и Тигран играем в шахматы, остальные сидят на нарах, подобрав ноги.
– Что, я вор хуже других? Я украл меньше других? – повысил голос Шошиа.
Я знаю, куда он клонит, но молчу…
– Да, да, чем я хуже других? – повторил громко Шошиа, ткнув метлой в наши ноги.
Тигран так и застыл с ферзем в руке. Он внимательно поглядел на меня, потом на Шошиа.
– Это ты о ком, уважаемый Шошиа?
Не обратив на него внимания, Шошиа продолжал:
– Вор ты, Мао Цзэдун или Александр Македонский, чистота нужна всем! Да! И я вовсе не обязан подбирать мусор за другими! Где справедливость?!
– Заза-джан, ты не знаешь, о ком распространяется этот гражданин? спросил Гулоян меня.
– Играй ради бога, а то выпустят меня и партия останется неоконченной.
– Хаши восемь! – сделал ход Тигран.
– Кебаби[38] четыре! – ответил я.
– Конечно, тебе смешно! – накинулся на меня Шошиа.
– Я-то при чем, Шошиа, ведь я отдежурил вчера? – удивился я.
– Я не о тебе… Есть тут некоторые…
– Я, что ли? – спросил Тигран.
– Вот именно! Ты и Девдариани! – не вытерпел Шошиа.
– Так в чем же дело, дорогой Шошиа, говори!
– Да отстань от них, Шошиа! – крикнул Мебуришвили. – Знаешь ведь тюрьма принадлежит ворам. Не так ли, уважаемый староста?
