- Пускай "икс", - сказал он. - Мне все равно.
- Ну, я вижу, ты окончательно одурел и за себя отвечать не можешь. Тебе нужно с ней познакомиться, она сама тебя вылечит. Такую вещь страшнее всего загнать внутрь.
И Юра их познакомил.
- Мой друг, если в данном случае уместен столь торжественный термин. Константин Левин. Читала "Анну Каренину"?
- Не-а! - сказала Вероника и мотнула волосами. Как она смотрела на Юру - словно молодая пантера на укротителя.
- Это несущественно. Ну, будем считать знакомство состоявшимся. А теперь я вас оставляю одних, у меня другие неотложные дела. Пока!
Костя с Вероникой остались одни.
"Почему у других людей все получается складно, а у меня так нелепо? думал Костя, разглядывая пол. - Юра много раз влюблялся, и ему хоть бы что. А я..."
Вероника глядела насмешливо, поколачивая ножкой об ножку, и явно ждала от него каких-то слов и действий. А он потерял их все - и слова и действия...
А у нее, Вероники, оказывается, зеленые глаза. Зеленые и игольчатые. Ладожский лед.
- Вы мне очень нравитесь, - наконец произнес Костя и вспотел. Боже, какую чушь он сказал! Какое отношение это имело к холоду, к бессонным ночам?
- Я многим мальчикам нравлюсь, - сказала Вероника. - В меня даже один взрослый дядечка влюблен. Честное комсомольское.
Что здесь происходило? Чепуха какая-то, бессмыслица. И все-таки он ее любил. Любил ли? Да, наверно, любил. Нелепость!
- Давайте пойдем когда-нибудь в кино, - предложил Костя. Вот это было лучше: вполне нейтральная фраза. Из Вероники словно горох посыпался.
- Пойдем. Кино я люблю. Монти Бенкса видел? Шик-блеск. А "Встречный" буза. Меня разные мальчики в кино водят. В самые последние ряды - во! А в театр - в самые первые. В кино дороже задние ряды, а в театре - передние. Я кино больше люблю. Только чур не целоваться! Я вас, таких, знаю. Затащит - и целоваться.
Костя шел домой и раздумывал: почему это он один такой нелепый, так не умеет жить? Вспоминалась ему восточная поговорка: "Падает камень на кувшин горе кувшину. Падает кувшин на камень - горе кувшину. Так или иначе, все горе кувшину".
И черт его угораздил родиться кувшином, которому все горе!
И все-таки он ее любил. И они ходили в кино. Добывал, выпрашивал у тети Дуни деньги на задние ряды...
Милая темнота! Как четко светлел в ней тонкий, правильный профиль Вероники! Когда она не жеманилась, не махала волосами, это была сама красота, античная гемма. Играла музыка, а Вероника молчала. Он мог любить ее, сколько хотел.
Ни разу он не поцеловал ее, даже не пробовал. "Я вас, таких, знаю..." Пусть она знает кого угодно - его она знать не будет.
Ужасен был разговор, по пути в кино и обратно. Вероника моталась и лепетала, как осина под ветром. И откуда такой поток пошлостей? Он готов был закричать ей: "Замолчи, не мешай мне тебя любить".
Туфли она называла "баретки". "Фасонистые баретки". Говорила: "У моей сестры много отрезов". Отрезами мерила счастье. А Костя до встречи с ней и не знал, что такое "отрез".
Она была сирота, жила у сестры. Не очень-то ей сладко там жилось! Кормить - кормили, одевать - не одевали. Мечтала кончить школу и выйти за "богатенького". (Одно это уменьшительное от слова "богатый" приводило Костю в ярость.) Лучше всего - за иностранца. Торгсин, боны... Ужас какой-то!
Костя слушал и изнемогал. Боже мой, как они могут соединяться: эти движения и эти слова? Эти волосы и эти слова? И как он сам тут запутался между словами и волосами?
На лето Вероника уехала в деревню. Костя и Юра остались в городе. Они брали с собой Цилю и увозили ее куда-нибудь позеленее, подальше. Ей было уже три года, кудряшки у нее отросли, на них даже можно было завязать бант, она была чудесна, говорила, говорила без умолку, переходя от Кости к Юре, от Юры к Косте, и оба хохотали над ее словечками. Такая крошка, до чего же она была умна! Как он ее любил! При ней он мог не думать о Веронике.
Но вечером, когда, уложив Цилю, мальчики оставались одни, снова являлась Вероника и стояла перед Костей на одной покрасневшей ножке. И снова он любил ее и разрывался.
Юра все понимал. Он даже про кувшин понимал, хотя сам был камнем.
- Видишь ли, Костя, - говорил он очень серьезно, очень сочувственно, ты просто попал в беду. Упал. Хорошее есть выражение у англичан: to fall in love. Буквально - упасть в любовь. Вот ты и упал. Провалился. Ничего. Куда можно упасть, оттуда можно и вылезти.
"Слова, - думал Костя. - Тебя бы ко мне внутрь".
Вот и осень, начало занятий. Завтра он увидит Веронику. Завтра!
Костя подошел к ней в коридоре. Она стала еще красивее: загорелая, с отросшими волосами, и каждая прядь позолочена солнцем, словно присыпана золотой пудрой. Вероника едва кивнула.
- Пойдем сегодня в кино? - предложил Костя.
- Не знаю. Делов много. Управлюсь, может, пойду. Вечером на обычном месте ее не было. На другой день она даже с ним не поздоровалась, посмотрела, как на пустое место.
- Не торопись кончать с собой, юный Вертер, - сказал Юра. - Я поговорю с твоей Шарлоттой и постараюсь выяснить, что к чему.
После занятий Юра поймал Веронику на школьном дворе. Она кусала травинку и переступала с носка на пятку. От нее шло беспокойство, как от молодой лошади. Она по-лошадиному косила зеленым глазом, готовая в любой момент взбрыкнуть и понести. Юра впервые начал понимать, чем она понравилась Косте, но был сух, официален.
- Послушай, Викторова, в чем дело у тебя с Левиньм? Дружила-дружила, а теперь не хочешь.
- Не хочу и не хочу. А на кой он мне сдался? Нудный он. Вот с тобой я бы пошла.
- Речь не обо мне. Я, если хочешь знать, вообще такими делами не занимаюсь. Речь о Левине.
Вероника рассеянно слушала, следя глазами за чьей-то парой ног в ярко-оранжевых ботинках.
- Шикарненькие джимми, - заметила она. Потом подняла голову и взглянула на него - прямо и одновременно косо.
- Меня один дядька в кино снимать хочет, - вдруг сказала она. - Красота моя, говорит, прямо заграничная.
- Заграничная дура, вот ты кто.
Юра повернулся и ушел. В классе ждал его Костя Левин.
- Ну, как?
- Черт знает что такое. Глупа, как ягодицы.
И все-таки Костя сам подошел к Веронике. Промучился самолюбиво целую неделю, не выдержал, подошел. Она хотела увернуться.
- Вероника, я не дам тебе уйти, пока не скажешь: что случилось? Почему ты не хочешь больше дружить... ходить со мной?
- Не хочу и не хочу. Мое дело. Не привязанная, небось.
Ее глаза ускользали. Эх, ему бы один раз поймать их, посмотреть в них прямо, и он бы все понял. Но нет, они слишком быстро двигались. Костя взял ее за руку и стиснул. Она стала выкручивать руку.
- Вероника, я все равно тебя не пущу, пока ты не скажешь. Он делал ей больно, а она все выкручивала руку и покраснела малиновым румянцем.
- Пусти, тогда скажу. Подумаешь! Возьму и скажу. Костя отпустил руку.
- Не хочу я с тобой гулять, - закричала Вероника. - Что это за гулянье такое? За все время хоть бы что подарил. Маньке Витька ожерелье справил, браслетку под золото. Да и девчонки смеются: нашла, говорят, себе кавалера. Жиды, они, говорят, все такие, сквалыжные!
Костя повернулся и отошел. Он не обернулся. Совсем. Никогда. Ни разу.
* * *
Удивительно, как на этот раз Костя мало страдал. Любовь с него слезла, как кожа с небольшого ожога. Через три месяца он уже мог говорить обо всем с Юрой.
- Глупа, как ягодицы, - сказал Юра.
- Глупа - это само собой. Но ведь не свои же слова она повторяет. Нет, Юра, скажи, в чем все-таки корни антисемитизма?
- Трудно сказать. Корни нужно искать в истории. А разве мы знаем историю? Нам преподавали обществоведение, и то плохо. Ничего мы не знаем. Кругозор крота.
- Но у нас-то нет еврейского вопроса. Лучше всего об этом сказано в "Золотом теленке" - помнишь? Евреи есть, а вопроса нет. Именно так! Нет у нас этого вопроса! Пусть отдельные, глупые... как ягодицы... повторяют с чужих слов "жид". У нас это не имеет корней. В царское время правительству было это выгодно ("По воле тиранов друг друга терзали народы..." - мысленно прочел Костя). У нас это никому не может быть выгодно.
- Мой дорогой, - сказал Юра. - Ты говоришь почти как Софья Яковлевна. Жаль, что она тебя не слышит - порадовалась бы. Плоды.
Софья Яковлевна преподавала у них обществоведение ("общество", как это у них называлось). Член партии с 1910 года. Она лично знала Ленина. Черноглазая, фанатичная, с туго обтянутыми скулами, с туго повязанной красной косынкой на черных прямых волосах. Лет сорока - сорока пяти. Без семьи, без привязанностей, кроме одной, поглотившей всю жизнь. "Вероятно, так выглядел Савонарола", - говорил Юра. И верно. Могла бы взойти на костер, как Савонарола. Могла бы и книги жечь, как он. "Дети, наша советская власть..."
"Кругозор крота", - сказал Юра. Ничего не скажешь, верно.
Эту зиму Костя и Юра решили посвятить кругозору. Они запоем ходили в Публичную библиотеку.
Косте библиотека казалась какой-то современной церковью. Тихо, торжественно в больших высоких залах. Пахнет книгами. На длинных, массивных вековых столах - лампы с зелеными абажурами. От каждой - круг, и в круге склоненная голова. Время от времени кто-нибудь встает, тихо собирает книги и тихо, на цыпочках, проходит между столами. Склоненные головы остаются склоненными.
