ступенек, чтоб кровью изошла?
Сяохуань проснулась, схватила девочку на руки, отряхнула с розовой накидки пыль, окурки и шелуху от семечек. Она привыкла, что свекровь всегда пляшет под ее дудку, и теперь растерялась, ни слова не могла вымолвить. Старуха отняла у Сяохуань ребенка и, бросив свои дела, засеменила домой, стуча по дороге ножками, словно бубном.
Спустя десять минут явилась и Сяохуань, от ее оторопи не осталось и следа, теперь до нее как следует дошла ругань свекрови. Ах так, распекает меня, будто я мачеха? Будто я день-деньской с ребенком гуляю, чтоб она упала да косточки переломала? Даже если бы Сяохуань и впрямь замыслила дурное, и то не дала бы себя так бранить, а тут тем более — она девочке зла не желала.
— Вы мне прямо скажите: кто хочет, чтоб эта глупыха упала и кровью изошла?! — допытывалась Сяохуань.
С самого замужества она еще ни разу по-настоящему со свекровью не ругалась. Но тут уж никто не мог ее удержать. Эрхай в поле пропалывал сорняки, начальник Чжан был на путевом обходе и Дохэ взял с собой, чтоб собирала мусор на рельсах.
Старуха тыкала пальцем в Сяохуань:
— А разве крыльцо — место, чтоб спать ребенку?
Сяохуань отвела ее палец в сторону:
— Ну поспала она у меня на крыльце, и что?
— Значит, ты нарочно хотела, чтоб ребенок убился!
— Что ж вы так ласково обо мне думаете? Это можно было куда проще устроить! С девчонкиных двух месяцев я, что ни день, ее нянчу, подняла бы эту паршивку за ноги вниз головой да отпустила, и делу конец! Зачем было столько ждать?!
— Это тебя надо спросить! Что у тебя на уме?!
У Сяохуань слезы подступили к глазам, она криво усмехнулась:
— У меня на уме?.. Как будто не знаете! А вот что: взять и прирезать эту япошку! За того ребенка, что я под сердцем носила, никто еще не отплатил! Плевать, сколько зла натворили японские гады, но за сына моего нерожденного, за его жизнь я отомщу!
Старуха знала, что Сяохуань — склочница, но сегодня впервые изведала на себе ее яд. Она-то хотела отчитать невестку за беспечность, за недосмотр, что та положила ребенка спать на высокую узкую ступеньку, но сейчас глаза Сяохуань, спрятанные за толстыми припухшими веками, совсем одичали. Еще, чего доброго, наделает глупостей, потом всю жизнь жалеть будет.
Вошел запыхавшийся Эрхай.
— Чего вы тут устроили?! Ребенок орет — за ли от дома слыхать!
— Вон как трясетесь над этой полукровкой! Продолжение рода! Продолжение рода японских гадов, душегубов и злодеев… — Сяохуань звонко ругалась, уже в каком-то упоении.
Эрхай шагнул к жене, схватил ее и потащил за собой. Ноги Сяохуань были уже во флигеле, а плечи все бились в дверях, на лице — исступленная радость.
— Мало вы от япошек натерпелись? Пригласили в дом еще одну, чтоб выплюнула тут свое волчье семя…
Эрхай наконец затолкал жену в комнату и со всей силы захлопнул дверь. Как же мать забыла: нельзя с Сяохуань спорить, когда она такая. Сам он на нее даже не глядел, прикрыв глаза, разулся, забрался на кан, а жена все валялась на полу да рыдала. Ее вопли и ругань Эрхай пропускал мимо ушей. Так он и думал: когда трубка погасла, Сяохуань уже только носом хлюпала. Эрхай пока в ее сторону не глядел.
— Все. Баста, — промычала Сяохуань. Видно, уже отходит.
Эрхай снова набил трубку и как ни в чем не бывало чиркнул спичкой о подошву.
— Вот выбегу сейчас, брошусь в колодец, а ты, сукин сын, даже доставать меня не станешь. Даже за веревкой не пойдешь, это как пить дать. А, Чжан Лянцзянь?
Эрхай посмотрел на жену. Уже поднялась на ноги, отряхивается.
— Верно я говорю? Даже веревку мне не бросишь! — повторила Сяохуань.
Он нахмурился.
— Знаешь, зачем я без конца с ребенком нянчусь?
Эрхай затянулся, выдохнул дым, кончики бровей приподнялись — ждет, что она скажет дальше.
— А затем, что, когда ты затолкаешь япошку в мешок и выбросишь вон, девочка не поймет, что мама пропала. Уже привыкнет ко мне и будет думать, что мама — я. Понял?
Прикрытые глаза Эрхая округлились, он вгляделся на миг в лицо жены и снова опустил веки, только глаза под веками беспокойно заходили. Сяохуань поняла: муж не на шутку растревожился. Правду ли ты говоришь, Сяохуань, спрашивал про себя Эрхай. Как знать, может, ненароком сорвалось у тебя с языка злое слово.
Глядя на мужа, Сяохуань поняла, что хватила лишнего, потянулась погладить его по щеке. Эрхай отвернулся. Ей стало больно и страшно.
— Ты говорил, как япошка родит — сунем ее в мешок, отнесем в горы и бросим там. Говорил ведь?
Эрхай не обрывал жену — болтай, что хочешь.
— Как родит тебе сына, выбросим ее вон.
Глаза Эрхая ходили туда-сюда под прикрытыми веками, мысли толкались в голове. Сяохуань все видела. Скажи она сейчас: «Надо же, как задергался! Да я пошутила!» — ему стало бы легче. Но жена молчала. Сяохуань и сама уже толком не знала, были эти слова правдой, или она в горячке выпалила первое, что на ум пришло.
Когда она снова отправилась гулять с девочкой по поселку, люди увидели, что на голове у толстенькой малышки теперь шляпка из свежей соломы. Руки у Сяохуань были золотые, даром что хозяйка их слыла ленивицей: что ни поставишь ей на стол — с хохотком да с крепким словом вперемешку как-нибудь да уплетет, лишь бы не заставляли работать. Но бывало и такое, что она входила в раж и могла, например, слепить десяток узорчатых пирожков баоцзы для поселковой харчевни. В доме начальника Чжана господ не водилось, каждый занимался своим делом, и только «молодую госпожу» Сяохуань Чжаны кормили даром и ждали от нее одного: чтоб она, словно веселый котелок с огнем, носила повсюду праздник и радость. Глядя на маленькую толстушку в соломенной шляпке, люди думали: вот умора!
— Девчонка-то все больше на Сяохуань походит!
— Это ты меня обругал или ее?
— Какая толстушка эта Ятоу, глазенкам за щеками и света не видать!
— Что ты все Ятоу да Ятоу, у нас уже и школьное имя есть, Чуньмэй.
Но за спиной Сяохуань люди давали волю языкам:
— Чуньмэй разве наше, китайское имя?
— Вроде похоже на японское. У меня знакомую учительницу-японку звали Цзимэй [34].
— А та японская девка, которую старик Чжан
