Ты еще, проклятая!
Слышно в отворенную дверь, как он еще в сенях запевает: «Д-эх, погиб я, мальчишечка, да погиб я навсегда»… затем хаосом звуков врывается топот, смех, взвизги и гасит еще раз где-то высоко взметнувшуюся песню.
Маргарита встает, закрывает дверь, послушав минуту, и снова садится в угол; лица ее не видно.
Феофан. Яшка!.. Ушел, Яшка-каторжник, а кровь оставил. Кровь-то, оставил, а? Ну и водка вся, всю я выпил. Водки дай, слышь ты, а то всю избу разворочу. Зверь я теперь, а не человек! У-ух!
С силой ударяет кулаком по столу.
Мученик я!
Вторично, но уже слабее ударяет по столу. Тупо смотрит на поваленную бутылку, пытается поставить, ее, но бросает, не может.
Феофан (плачущим голосом). Эх, граде святой Ерусалиме! Ангелы небесные! Птички Божий, да возьмите вы меня на крылушки, да отнесите вы меня куда-нибудь… силушки во мне не стало. Ослаб я, как ребеночек махонький. Как ребеночек махонький, бестелесный… (Плачет, потом бьет кулаком по столу.) Не хочу, чтоб убивали! Нет моего приказа! Слышишь, Яшка!
Маргарита подходит, внимательно смотрит в лицо Феофана.
Маргарита. Феофан, голубчик!.. Ты понимаешь, что-нибудь — ну что ты так смотришь?
Феофан. Понимаю.
Маргарита. Слушай, я умереть хочу, ты можешь меня благословить? Благослови.
Феофан. А зачем благословить?
Маргарита. Отца у меня нет — ну? Страшно мне умирать, голубчик.
Феофан. А когда умереть?
Маргарита. Сегодня.
Феофан. Могу. (Поет.) Во пиру ль я была, во беседушке, — я не мед не пила…
Занавес
На сцене будуар и опочивальня княгини де-Бурбоньяк. Обе комнаты представляют, в сущности, одно целое, отделены друг от друга только аркой и тяжелым бархатным занавесом. Будуар — небольшая, но высокая с лепным потолком, довольно просто и со вкусом обставленная комната. Мягкая мебель, ковры, на столике живые цветы в корзине. В момент открытия занавеса в будуаре темно, и только на ковер ложится мягкая полоса света из спальни.
В спальне горничная Мери — в черном платье, белом чепчике и переднике, приличная девушка — готовит постель для княгини. Постель пышная, высокая, торжественная, под балдахином; на последнем вышит большой, бросающийся в глаза герб хнязей де-Бурбоньяк. Горит только одна лампочка над постелью. В тени туалетный стол; свет играет в фацетах круглого туалетного зеркала. Разноцветными огнями, красными и зелеными, горят лампады у большого резного киота.
В будуар входит экономка княгини, Фанни Карловна.
Экономка. Мери! Княгиня идут. У вас все готово?
Горничная. Все. Только питье еще не поставила. Я сейчас, Фанни Карловна.
Экономка. Ах, да как же так, княгиня будет сердиться.
Горничная. Я сейчас.
Экономка. Постойте! (Быстро осматривает все.) Все на месте? Так, так. А пеньюар?
Горничная. Вот он.
Экономка. Ну разве можно так класть, сколько я вас учила, Мери! (Поправляет.) Ну, ну, теперь некогда уже. Идите. Постойте: зажгите свет в будуаре. Так.
Гасит свет в спальне; остаются только мерцающие лампады. Затем выходит в будуар, где горничная уже дала полный свет.
Экономка. Идут! Мери, дверь…
Горничная открывает дверь: входит Василиса Петровна, опираясь на руку воспитанницы Лели, хорошенькой девушки, бывшей институтки, дочери очень благородных, но бедных родителей.
Василиса Петровна. Это вы, Фанни Карловна?
Экономка. Я, ваше сиятельство.
Василиса Петровна. Лелечка, а мой платок?
Леля. Здесь, maman.
Василиса Петровна. А флакончик? Забыла?
Леля. Ах, душечка maman, забыла. Я сейчас. Он в гостиной на столике.
Василиса Петровна. Ну уж забыла, так нечего, Мери принесет. Мери, принесите флакончик — вы знаете?
Горничная. Знаю, ваше сиятельство.
Горничная выходит.
Экономка. Мне можно идти, ваше сиятельство?
Василиса Петровна. Нет, постойте. Впрочем… идите. Нет, постойте. На завтрашний день я все распоряжения сделала? Ах да: не забудьте же послать в монастырь карету за матерью Евгенией. Скажите кучеру, чтобы к концу обедни да чтоб лошадей не гнал.
Экономка. Я уж сказала, ваше сиятельство. Кучер знает.
Василиса Петровна. Ну, идите. Спокойной ночи, Фанни Карловна. Лелечка!
Экономка. Спокойной ночи, ваше сиятельство.
Василиса Петровна. Лелечка!.. это вы, Мери? Поставьте на столик в спальне или нет, дайте лучше сюда. Ступайте.
Горничная уходит. Василиса Петровна садится в кресло, закрывает глаза и нюхает из флакончика.
Леля. Вы устали, maman?
Василиса Петровна. Не знаю, милочка, так что-то… (открывая глаза и утомленно обводя ими комнату.) Ты не находишь, милочка, что здесь больше шел бы цвет somon, нежели голубой?
Леля. Ах нет, maman, ну что вы! Хорошо как в раю, maman. A вы, maman, ангелочек, душечка, красавица! Ну что ж мы будем делать, спать еще так рано… хотите, я вам почитаю, maman?
Василиса Петровна. Нет, я сегодня так много читала, даже глаза устали.
Леля. Ах, миленькие глазки, ну зачем же вы мучились? Миленькие глазки, хорошенькие глазки, любимые глазки, зачем вы сами читаете? Не надо! Я не хочу, чтобы вам было больно.
Становится на колени, берет руки Василисы Петровны и с восхищением смотрит на нее.
Василиса Петровна. Ну, ну, Лелечка, какая ты восторженная.
Леля. Maman, y вас решительно чудные глаза.
Василиса Петровна. Разве?
Леля. И вы еще спрашиваете, maman! Ах, если бы я была этот ваш противный князь, я бы всю жизнь стояла перед вами на коленях. Отчего он не стоит на коленях? У, какой противный!
Василиса Петровна. Ты глупая девочка, Леля. Встань. И нельзя быть такой наивной, ты уже не институтка.
Леля. Ну и встала. Вы на меня сердитесь, maman?
Василиса Петровна. Нет, душечка, я не сержусь, но нельзя так некрасиво выражаться о князе. Князь не мажет заниматься тем, чтобы стоять на коленях перед дамой, глупая девочка: у него и без нас забот много. Я уже говорила тебе, что он за границей при одном дворе и у него очень важная миссия. Я, право, не могу сказать тебе, какая миссия, мы, женщины, плохо разбираемся в государственных делах, но очень, очень важная. Что-то насчет войны.
Леля. Maman, я его боюсь. Он седой, страшный. И он так на нас смотрит — как победитель!
Василиса Петровна. И опять глупости, Леля. И вовсе не седой князь, а такой красавец, что ты бы, дурочка, ослепла.
Леля. А какие у него глаза, maman?
Василиса Петровна. Глаза? Карие.
Леля. Ах, какая прелесть!
Василиса Петровна. Конечно, прелесть, но не в этом дело, душечка. Нам, женщинам, достаточно красивых глаз, а мужчина, князь, совсем, совсем другое. Я иду в спальню, дай свет, Леля.
Леля. Сейчас, maman.
Бежит в спальню и зажигает свет.
Василиса Петровна (идя). Князь должен быть мужествен и горд, он даже не имеет права спускаться до таких мелочей, как какие-то красивые глаза… Закрой свет в будуаре, Леля. (Садится у зеркала и продолжает говорить, смотря на себя.) Правда, есть и другие люди, высокого очень звания, которые ведут себя совсем иначе, но я этого не понимаю. Скажу хоть о себе — ты слушаешь, Лелечка?
Леля. Ах, maman, Бога ради говорите о себе! Я так люблю, когда вы говорите о себе, это так поэтично.
Василиса Петровна (продолжая глядеть на себя). Ты знаешь, что я хоть и благородного дворянского рода, но княгиня я только по мужу. И что же, Лелечка — этому даже трудно поверить, это совсем как сказка! Я и никогда не унижала себя, избави Бог, но когда моей головы коснулась княжеская корона, когда я так высоко поднялась над людьми, — только тут поняла я себя, Лелечка, только тут я себя оценила. Мне даже трудно представить, и я совсем не помню, какая я была раньше… какая-то странная… не помню.
Леля. А я знаю, какая: вы всегда были душечка, maman!
Снова в прежней позе становится на колени, берет руки Василисы Петровны и снизу вверх с обожанием смотрит на нее. Василиса Петровна продолжает, не сводя глаз с своего отражения в зеркале.
Василиса Петровна. Да, странная какая-то, не помню. Вероятно, тогда я очень редко смотрелась в зеркало: я и лица своего не помню… или я не так причесывалась?
