Народ поднимался по лестнице во второй этаж. Там был небольшой храм. Служба еще не начиналась, но церковь уже была полна. Слышались тихие шаги, осторожный шепот, вздохи и плач. Женщина в черном, худая и болезненная, стояла на коленях у иконы Божией Матери, устремив на нее громадные серо-синие глаза. Крупные слезы собирались в них, отражали десятки желтых огоньков, потом медленно текли по бледным щекам и падали на потертую плюшевую шубку.
— Вдова одна, — прошептала женщина, кивая на нее подошедшему к ней старику в старом, но хорошем пальто. — С одной квартиры мы. Вчера ночью мужа ее, офицера, взяли. Кто-то донес, что он офицер. Нашли приказы Деникина. Расстреляли. Она просила хоть тело выдать. При ней на куски разрубили, зверей кормить отправили. Теперь молится… Мальчонка у ней махонький остался. А вещей только вот шубка, да и та потертая.
— А Февралевы здесь? — спросил старик.
— Здесь, за плащаницей стоят. Как ее Бог носит, удивляться надо. Говорила с ней, так и голоса нет. Экое горе! Дочь ушла от них, в содержанки к комиссару поступила. А ее ли не воспитывали? Господи! Музыкантша была, в концертах играла.
— А Синицыным детей не вернули?
— Нет еще. Сегодня пойдет к самой Коллонтай. На коленях, говорит, умолять буду. Ведь все-таки женщина она, ужели моего горя не поймет.
— Отсюда — в очередь?
— Да, сказывали, по полселедки сегодня выдавать будут на паек. Вчера хлеба так и не добились, без ужина и спать легли.
— У нас Митя желудей в Лесном набрал, так мы варили, все будто кофей. Горе и голод толпились здесь. Всюду бледные лица, склоненные головы, красные веки, тихие вздохи и плач.
И вдруг все стихло. Из-за алтаря раздался чуть слышный голос священника. «Аминь»… — поспешно ответил чтец на клиросе и начал читать Псалтырь. Проскомидия начиналась.
Полежаев слушал то, что читалось на клиросе, смотрел на толпу людей, наполнившую церковь, и новые мысли роились у него в голове. В полутьме храма, озаренного только свечами, теплящимися у икон, да лампадками, среди глубокой зимней ночи ему казалось, что он отошел в святые времена древности, что это не с детства знакомый ему храм монастырского подворья на Знаменской, куда ребенком ходил он с матерью, братом Павликом и сестрою Олей, а древние катакомбы христианских мучеников. Каждое слово молитвы, псалма, каждый возглас священника из темного алтаря приобретали новое, глубокое значение, которого раньше он не замечал.
Полежаев был сыт, но он понимал голодных, потому что голодал не раз. Он понимал горе, потому что его личное горе, его забота, его муки совести не имели предела. Нравственная пытка служить под красными знаменами и быть правоверным коммунистом была сильнее всех пыток тела и даже ужаса смерти в полутемном гараже.
Древняя молитва облегчала ее. Она давала надежду на спасение.
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, — читал чтец, — и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя: яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих…
Все это так отвечало мыслям и настроению Полежаева и Осетрова.
— Окропиши мя иссопом и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные… Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей…
«О, Господи, — думал Полежаев, — но когда же, когда же это будет!»
— Плещма Своима осенит тя… Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни… Падет от страны твоея тысяща и тьма одесную тебе, к тебе же не приближится… На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска наступиши и попереши льва и змия.
Надеждой и верой в победу и спасение звучали эти смелые слова.
Кругом вздыхали и шептали слова молитв, и никогда, никогда такой горячей молитвы не знала эта маленькая церковь. Этим людям осталась только молитва. У них новое рабоче-крестьянское правительство отняло все: отняло собственность, право на труд, свободу, честь, право любить. — Им пока осталась молитва, да и молиться приходилось украдкой, ранним утром, когда после кровавой бани спит «Вечека», и палачи потягиваются на краденых постелях. И люди молились и искали помощи у Бога.
«Господи помилуй, Господи помилуй»… — сорок раз повторял чтец и не было это скучно и непонятно, но и сто раз повтори он эти слова, и послушно шептали бы за ним уста этих людей: Господи помилуй!
Ничего не оставалось больше!!.
Началась литургия. На правом клиросе пел небольшой, хорошо спевшийся хор. Тут были певцы и певицы из оперы, здесь, на клиросе бедной церкви, забывавшие позор вечернего служения царствующему жиду, хаму и спекулянту, здесь пели гимназисты и гимназистки, бросившие учиться, потому что увидали безплодность советской науки…
Мягко начали петь «Единородный Сыне и Слове Божий», но когда дошло до конца, страстным воплем, по всей церкви раздалось: «Спаси нас! спаси нас! спаси нас!»
Вся церковь рухнула на колени. В полутьме видны были плачущие лица, люди сгибались и припадали лицами к полу. «Спаси нас, спаси нас!» — стоном гудело кругом…
— Пойдем, — прошептал Осетров Полежаеву, — я не могу больше!
И когда спустились они вниз по лестнице, переполненной молящимися, и проходили мимо образа внизу, сверху неслось трогательное, точно порхающее: «Святый Боже, святый крепкий, святый безсмертный, помилуй нас!»…
Чуть светало. Мутно рисовались на другой стороне низкие постройки казарм Егерского полка. Наступал бледный холодный день. Небо зеленело на востоке. Полежаев с удивлением заметил, что по лицу Осетрова текли слезы. «Хорош коммунист, — подумал он. — И Ленин смеет говорить, что религия — опиум для народа».
Они обогнали странную группу. Женщина везла на ручных санках полуобнаженный труп. Сзади бежала девочка лет пяти. Санки скрипели по замерзшим камням и ехали неровно, толчками. Труп был привязан к ним сахарными веревками, и босые ноги волочились по мостовой. Лицо покойника было исхудалое и зеленовато-белое, и та, которая везла его, имела такое же зеленовато-белое лицо. Она часто останавливалась, чтобы перевести дух. Ей не под силу было везти покойника.
— Позвольте, сударыня, я вам помогу, — сказал, подходя к ней, Осетров.
Женщина дикими глазами посмотрела на Осетрова. Ее взгляд скользнул по его алой звезде.
— «Отойди от меня, сатана!» Она с усилием потащила санки.
Осетров вздохнул, опустил голову и быстро пошел вперед.
Дома Полежаев нашел записку от Коржикова.
«Товарищ, — писал ему Коржиков, — сегодня в семь у меня соберется кое-кто из наших пообедать. Товарищ Воротников привез нам с Дона осетра. Сокрушим его. Приходите. С коммунистическим приветом Виктор Коржиков».
Все эти дни Коржиков был, как бешеный. Внутри его шла какая-то непонятная ему работа, он испытывал странную тоску и пытался заглушить ее вином, кокаином, развратом и кровью. Таню Саблину ему доставили, но доставивший ее на Гороховую чекист написал Коржикову, что девица такова, что мараться не стоит. Худая, желтая, похожа на смерть. Коржиков ответил короткою запискою: «В расход» и не поехал смотреть свою единокровную сестру.
Ему все надоело. Он все испытал, все перепробовал и во всем разочаровался. Хотелось чего-то особенного. А особенного он ничего не находил. Он всенародно надругался над мощами — совесть не томила его, он танцевал и творил непотребства в церкви — и испытывал только скуку. Все время перед ним стояло бледное лицо Саблина, и его смущало то, что слезы текли по нему, а стона он не издал и пощады не попросил. «Вот, — думал он, — такой же и Полежаев. У них есть сила большая, чем у нас. Но почему они не сопротивляются? Не пришло, что ли, время? А если придет?» — Страх охватывал Коржикова. — «Коммунист ли Полежаев? Черт его знает! Он делает такие дела, так разумно ведет свой эскадрон и смерти не боится, что от него все в восторге. Его бумаги и письма проверены, нигде он не бывает, дружит… Ни с кем не дружит… Рахматов и Осетров от него без ума. Сам Гайдук как-то сказал: «С таким характером, умом и волею, как у товарища Полежаева, ему чекистом быть, а не в красном полку сгнивать. То, что мы делаем под кокаином, он, если нужно, сделает в полном владении собой».
— А вот не делает же, — сказал Коржиков.
— Значит, находит это пока ненужным, — сказал Гайдук. — Он бережет себя. Мы себя все израсходуем, а он останется.
— Я заставлю его делать! — прошипел Коржиков…
Полежаев все это знал и чувствовал, что гроза нависает над ним. От него потребуют какую-нибудь страшную гнусность, и когда он откажется делать, его предадут в чрезвычайную комиссию по обвинению в контрреволюции. У Полежаева было темное место. Где он был в 1918 и 1919 годах? Он говорил, что работал на Волге. Но теперь, когда армия Врангеля была рассеяна и многие из добровольцев взяты в плен, могли найтись люди, которые узнают его. Дразнить Коржикова было опасно, и Полежаев решил идти на обед, где, конечно, вслед за осетром с Дона пойдут какие-либо гнусности вроде тех, что были летом на вечеринке.
