умершего, ибо в свое время он впитывал тех и т. п…
И в сказке о Матери-оленихе вторым узловым событием явились тоже поминки: чтил и обожал народ маралов, братьев и сестер в них люди чувствовали, но «так было, пока не умер один очень богатый, очень знатный бугинец… Великие поминки устроили его сыновья… Очень хотелось кичливым сыновьям богача затмить других, превзойти всех на свете, чтобы слава о них пошла по всей земле. И надумали они установить на гробнице рога марала, дабы все знали, что это усыпальница их славного предка из рода Рогатой матери-оленихи», — и совершили первоубийство, неслыханное доселе. А уж далее пошло раскручиваться простым механизмом, по логике: а я что, хуже, что ли? Давай и мне рога на могилу!.. Поминки, значит, выступили опять как важнейшее у киргизов событие, раз тут именно решились на беспрецедентное — прорвать круг положенного и положить основание новому правилу. Тут перехлест любви к человеку заносит на преступление: ради друга, любимого ничего не пожалею! И мы встречаем знакомый уже нам по мифу Орозкула принцип уважения: «Каждый бугинец долгом считал установить на гробницах предков маральи рога. Дело это теперь почиталось за благо, за особое уважение к памяти умерших. А кто не умел добыть рога, того считали теперь недостойным человеком».
И в этом мире, руководимом мифом Орозкула, Дед единственно близок к Мальчику, передает ему священное предание народа, образует его душу примером благоговейного отношения к природе, трудолюбием, человечностью. Ведь так любит он незадачливую дочь свою и внука — и на все готов ради них, всем пожертвовать. И поднимается же он и на бунт против Орозкула, чтоб мальчика везти из школы. Но так же потом заворожит его сострадание к дочери и пойдет он на поклон к своему кесарю, против которого на миг поднялся на бунт. Но где же стойкость в вере? Иль в том и дело, что Абсолюта-то не знает Момун: родовая вера слишком еще частна и прагматична. Да и выражена в форме сказки, которая не способна противостоять научным аргументам цивилизации. Ведь как его под конец допекают и сламывают? (Рассказывает об этом под застольный смех ленивый «заработник» Сейдахмат.) Когда Деду велят стрелять в Матерь-олениху, он: «Не можем, говорит, мы стрелять маралов. Мы бугинцы, дети Рогатой матери-оленихи!» — «А ты, знаешь, что байские сказки это, придуманные в темные байские времена, чтобы, значит, запугивать бедняцкий народ!.. Ты эти разговорчики оставь, а не то не посмотрю, что старик, напишу про тебя куда следует». Стушевывается дед-бедняк перед логикой железной и научным мировоззрением. Наивный дед и к новому идеалу столь же серьезно и с пиететом подходит, как и к своему прежнему, да и говорят ему это люди грамотные, а он неучен: неполноценность свою чувствует. И страх перед мифологией бумажки, перед «напишу на тебя», да еще «куда следует».
Тут и та безличность, о которой мы выше с плюсом говорили (как служение людям), обернулась бескачественностью субстанции, которая оттого и поколеблена стать смогла. А мальчик утвердил свой миф-личность свою через несгибаемость и поступок, абсолютно изнутри определенный, а не из хитросплетения внешних аргументов и обстоятельств, чему поддался старик Момун напоследок жизни — и тем всю ее насмарку и под откос пустил.
Последняя сцена — пир бесовский, над трупом Божества глумление, — выдержана в темно-красных зловещих тонах: отблески огней в ночи, похохатыванья, хрюканья свиные (у важного гостя Кокетая свиные глаза), и все это как кошмар — наваждение в сознании больного мальчика, чудовищный бред и нелепость, шабаш торгующих во храме. И мальчик их изгоняет из своего мира, отправившись рыбой к Белому пароходу. Он их выкинул из храма бытия. Принцип-то относительности можно тут напомнить: когда расходятся два тела после столкновения, оба отталкивают друг друга, так что неверно представлять, что мальчик уходит из этого мира, а мир остается прежним, обиталищем нелюдей этих: через его толчок, мальчика, и они равно отринуты — духовной акцией негодования, которая не меньшей силой и волей обладает, нежели физический толчок.
Есть в повести Айтматова один примечательный разговор — мальчика с солдатом. Мальчик допытывался у воина, кто его предки, и солдат, однако, был несколько сконфужен, когда выяснилось, что сам он не только не знает, откуда его род начинается, но даже обязательного колена семерых отцов не знает Солдат знал только своего отца, деда, прадеда. А дальше? «Разве тебя не учили запоминать имена семерых предков?» — спросил мальчик «Не учили. А зачем это? Я вот не знаю, и ничего. Живу нормально» — «Дед говорит, что если люди не будут помнить отцов, то они испортятся» — «Кто испортится? Люди?» — «Да» — «А почему?» — «Дед говорит, что тогда никто не будет стыдиться плохих дел, потому что дети и дети детей о нем не будут помнить И никто не будет делать хорошие дела, потому что все равно дети об этом не будут знать» Вот ведь как столкнулись родовая вертикаль и горизонталь цивилизации. Последняя везде рвет родо-семейные связи и выделывает для своих целей человека-индивида, годного вступить в новые, предлагаемые уже ею связи, дела и обстоятельства-отношения Но с этим из человека изымается родовой корень жизни и самоустойчивости в бытии, так что его толкнуть можно на любое дело и идею, абсолютного компаса ценностей он лишен, ибо цивилизация предлагает человеку большой выбор ценностей, но сплошь относительных, зависящих от обстоятельств места и времени и эпохи, а родовые критерии, бытовавшие доселе на правах абсолютных, сейчас сплющились, встали под сомнение и стали истаивать. И пока-то человек доберется выработать в себе через культуру и опыты жизни личностно-абсолютный мир и круг критериев!.
Кажется, безнадежно далеко это дело и трудно… Нет! Есть простое и безошибочное, что всегда при нас и что не даст сбиться детская совесть! Она — опора, надежда и утешение в неразрешимых, кажется, перипетиях сложной действительности современной. Ее-то и явил и развил ее богатство и красоту Чингиз Айтматов в повести этой.
Но что такое детская совесть, откуда она берется, из чего состоит? Можно сказать, что совесть есть врожденная в нас идея и принцип отношения ко всему. Она слагается из того опыта беззащитности, любви и благодарности, который из младенчества выносит в жизнь всякое живое существо. Дело в том, что рождаемся мы абсолютно немощностью, и все, что мы есть, дано нам любовно повернутым к нам бытием: от молока матери до тепла дома и воздуха природы. Все это льется в нашу совершенную-открытость. Это дар и аванс
