Отговорил – и кинулся к свободным телефонам: разыскивать и созывать своих. Но все они были на улицах, в событиях – а тут меньшевицкие прыщи стянулись расхватывать исторические роли.
Тем временем в большую комнату сносили стулья, табуреты и пёрли любопытные со стороны, пришлось часового поставить на дверях. Кому выписали мандат, кому нет, – собралось всего до полусотни. Большевики не подоспевали, всего один-два. Удивительно, что и пробойных межрайонцев не было, и их бешеного Кротовского. Зато был такой же бешеный Дмитриевский-Александрович, эсер.
Открывать собрание полезли сразу и Соколов, и Эрлих, и Панков. Соколов, с распахнутыми фалдами сюртука, конечно, чувствовал себя главным устроителем. Но и те переперéживали. Ораторствовали сразу несколько, начинали говорить каждый раньше, – и какой вопрос первый, а какой третий – долго не было решено.
Затем пришёл Чхеидзе, с видом весёлым, а сам расслабленный и не претендующий быть вождём, – маленький, сутулый, с большой пролысью, а бородой задёрганной до безформенности. Но меньшевики засуетились как вокруг несравненного лидера и посадили его на председательское место. Рядом с ним сел другой думский лидер – молодой, толстощёкий, с выложенной причёской, Скобелев, ещё ни на что силы не трачены, богатый сыночек, болтался, потом Дума, и подполья не знавал, – да как все они тут почти, кто слетелся.
А перед самым открытием ворвался и тоже сел с ними рядом мальчиковатый Керенский, в костюме в обтяжку. Но и тут же соскучился, что здесь для него не аудитория. Поводил узкими плечами, быстрыми глазами, бросил фразу о торжестве революции – и деловито, быстро ушёл.
И Нахамкис на видном месте сидел, пальцами прочёсывал красивую рыжеватую бороду.
Довольно скоро и Чхеидзе ушёл. Ещё меньше стало порядка. Соколов захлёбывался, Скобелев растерялся, не имея понимания и плана. А кто-то высказал, что для продолжения славных традиций Пятого года хорошо бы восстановить председателем Хрусталёва-Носаря.
И сразу же полез выступать Носарь, уже без шашки. Но неряшливой сбивчивой речью не собрал себе сторонников.
Тут уже Шляпников не сдерживался, да чтоб и голос же большевиков прозвучал – выступил резко против. Что нельзя выбирать одного председателя, а сразу весь Исполнительный Комитет. И во всяком случае Носарь – этот ренегат социализма и антисемит, не может быть не только председателем Совета, но даже и среди почётных учредителей.
«Антисемитом» он сразу сбил Носаря, не стали ни слушать, ни обсуждать: антисемит – и зарезано.
Но не стали и избирать Исполнительного Комитета: слово схватил Франкорусский, от продовольственной комиссии. И успокаивал, что уже по первой проверке оказалось положение с хлебом совсем не катастрофическое, а надо только…
Но не кончили обсуждать и продовольственного вопроса – Гиммер тонким голоском и Броунштейн потребовали в первую очередь обсуждать охрану города.
А тогда, кричали, более широкий вопрос: отпор царской реакции?!
Но Шляпников в эту гомозню больше не лез. Он, по-большевицки, обдумывал главное: как не упустить захватить побольше мест в Исполнительном Комитете? Пока что и численностью, и ораторством оттесняли большевиков, мелкобуржуазная свора грозила захватить рабочий плацдарм.
А пока назначали литературную комиссию: писать воззвание к населению.
А тут какой-то солдат вылез рассказывать, как у них в батальоне сегодня всё произошло, что он видел сам, как было в казарме и на улице.
Тогда и другой за ним, еле остановили.
Тем временем собрание всё больше брал в руки Нахамкис – фигура крупная, сильный голос, а вид такой уверенный, будто он подполье на своих плечах пронёс, умеют же люди!
Наконец, уже поздно, дошло до выборов в Исполнительный Комитет. Уже тем было сразу проиграно дело, что, конечно, Чхеидзе был единодушно выбран председателем, а Керенский и Скобелев – заместителями, и тут бой давать было невозможно. Руководство уже уходило к оппортунистам! И в секретариат сразу натолкались – Соколов, Шехтер, а он за собой дураковатого Панкова, но тоже инициативника, – и Гвоздева, которого сегодня тут все принимали с почётом. А когда стали выбирать рядовых членов ИК, то больше всех голосов набрали Нахамкис, Гиммер и Капелинский, – нефракционным и лишний шанс: за партийных голосуют только свои. Всё ж инициативники поддержали большевиков – и Шляпников с Залуцким тоже протолкнулись в ИК.
Но соотношение в ИК не обещало успеха. Шляпников сидел, и место под ним горело: что придумать? Он представлял, как его будет уничтожать Ленин – что был здесь в такую минуту и упустил руководство. Ленинская выучка всегда была: захватывать руководящие места.
А что Шляпников мог сделать? Как он мог заставить их тут всех себя слушаться? Он против этих говорунов робел.
А! вот что придумал, хорошо ли, плохо: в Исполнительном Комитете кроме членов избранных пусть ещё останутся места по назначению от партий, от каждой по три места.
Приняли. (Правильно рассчитал: все схватятся за лишние места.)
Значит, от большевиков будет и ещё трое, всего пять.
Но и трое меньшевиков. Но и трое эсеров.
Только та выгода, что от групп, как межрайонцы, – не больше одного.
Вахов в Совете.После того как была стрельба подле московских казарм – вдогон потерял Вахов последних своих волынцев и фельдфебеля своего Тимошу Кирпичникова, и уж такой стал сирота-сирота, и совсем потерял дорогу, даже не знал, где этот мост искать, по которому бежали надысь.
Шёл, как слепой, по взбудораженной улице – и все куда-то, то ль от радости, то ль такие ж потерянные. Шёл – и губы развесил. И чего б дальше делал, и куда бы брёл – но заметил преображенского унтера с челюстью раздатой, а с малыми глазками, который тоже вёл с утра, – и к его команде Вахов пристал.
А команда его пришагала в это гомонное здание под куполом, и тут преображенцы стали в караул.
А Вахова не взяли. Да и что ему с чужими? И затосковал он крепко.
На’б к своим ворочаться – а где ж их по городу будешь искать? Да может, они уже не в городе, а в казарме? А может, никого в казарме нет, а там западня для бунтовщиков? Как туда идтить? Сильно боязно. Пока по городу гоняли, кричали, стреляли, с налёту брали здания – во всём была тысячная сила и заединство, и не страшно, а весело, как на лучшей гулянке, кружим как хотим. А где теперь та толпа? Да вольные погуляли – и по домам разошлись. А с солдата – голову.
Да ежели б от своих не отбился, так не страшно: со всех-то спросу быть не может. А вот – один.
А тут – хорошо: пребольшущий зал, как поле под крышей, и – народища! Сел Вахов у стенки на пол, винтовку положил, чтоб краем задницы её прижимать, не упёрли бы, солдат без ружья – тот же баран, а сам отслонился – да и стал подрёмывать. Брюхо грызёт, цельный день без еды – ну, зато тепло и в безопаске. Тут и переночевать, а утро вечера мудреней.
Не тут-то было. Рядом окликнули:
– Эй, волынец!
Прочнулся Вахов, обрадовался:
– Ну?
Думал – свои нашли, вот соединимся.
Нет, стоит солдат чужого полка и вольный с ним:
– Подымайсь! Будешь депутат от Волынского полка, никого от ваших нет. Пошли на совет депутатов!
На куда? Ещё во что встрянешь глубже? И место жалко у стенки, укромное, потом такого не захватишь, а посередь пола, на проходе. Думал бы Вахов укрыться, отказаться – так командуют, наклонились над ним, куда от них сокроешься?
Пошли. Через коридор.
Там накололи ему на шинель большой кусок красной материи. Хотел Вахов не даться:
– На кой он мне? –
эт’ ещё занозливей куды-то втягивали. Солдату на шинели – нешто положено красное? Дурак любит красно, солдат любит ясно.
Но видит Вахов – тут у всех нацеплёно. Ну, ладно.
Сел у стеночки на скамью, винтовка стоймя меж колен. Слева, посмотрел, – вроде мастеровой. Справа, посмотрел, – вроде по торговой части. Ни с кем и не поговоришь.
А там, посерёдке, вокруг стола, сгрудились все образованные, ни одного меж них солдата, да и мастеровых не видать, – а все, знать, из одного места, и все друг со дружкой нанюханы. Ни разъяснения какого не заводят, да как бы уже третий день толкуют, и шибко друг друга понимают. А со стороны – мудрёно, много слов непонятных.
И чего Вахова позвали с хорошего плаца? Там бы и переночевал.
И все – лезут сразу говорить, перешибают, никому нельзя просторно, со стульев вскакивают и у стола друг друга отталкивают, суматоха. Никогда такого Вахов не видал.
И все до того радостны, ажник вот лопнут сейчас. И кого-то из себя куда-то определяют, руки подымают, опускают. Да вам-то что, вы-то через присягу ружья не подымали, вы все разбежитесь по домам, вас как не было. А солдату голову класть.
И – дело затолковали: что вот войска придут – чем и как отбиваться? И уже не такие стали радостные, а у Вахова прям’ засосало сердце: ведь придут, придут наказывать! ведь вот – и эти пожидают. Ведь без штрафу ничего не обходится, не бунтуй в военное время! И правда, шутка сказать: война идёт – а мы своих офицеров на смерть уложили? Да ошастенели, что ли?
