Колчак предан союзниками и чехо-словаками и зверски расстрелян. Подло, гадко… Кругом кровь, измена и подлость. Жизнь украдкой в сибирской деревне и медленное путешествие на юг. Куда-нибудь, где еще есть Россия — не потаенная, не замученная, не заеденная вшами, не больная гнойными ранами, не затравленная и залитая кровью, но Русь свободная, где гордо реют русские флаги и где можно говорить о прошлом.
У Тани был покровитель. Влюбленный в нее солдат-красноармеец, жалкое полудикое существо, с широким скуластым лицом, покрытым глубокими оспинами, провел ее, как нянька, через всю бушующую страстями Россию и доставил в Москву.
…Встреча с Пестрецовым. Пестрецов ей сказал, что ее отец будет служить в красной армии. Жизнь у тетки в кривом переулке на Арбате, в уплотненной квартире, жизнь подачками от Пестрецова и продажей вещей тетки…
Потом был арест, скучное пребывание в обществе тридцати женщин и наблюдение, как под влиянием голода падали одна задругой и уходили на службу советской власти. Известие о мученической смерти отца. Оно не поразило ее. Когда узнала она подробности смерти отца, была только одна мысль в ее мозгу, и мысль эта была радостная и гордая: «Не сдался отец, не предал Христа, умер, как и жил — героем». Таня знала, что ее ждет смерть, и готовилась к смерти. И тут было что-то такое нелепо дикое, что теперь, когда почти год прошел с тех пор, Таня вспоминает об этом и не может понять, как могло все это быть.
Однажды утром к ней пришел ее обожатель, красноармеец Фома Сисин. И он похудел и как-то постарел. Изрытое лицо его, круглое, скуластое, безбровое и безусое, бабье лицо, стало еще некрасивее.
— Ая тебе, товарищ, вошу принес, — сказал он, доставая коробочку. — Хорошая воша, тифозная. Я достал у товарища, за большие деньги. Она испытанная. Кого укусит, безпременно заболеет. Такая воша… Пять красноармейцев через нее от службы домой уволили, я для тебя достал.
— Зачем мне? — содрогаясь, сказала Таня.
Круглое белое лицо близко придвинулось к ней, широкий рот открылся и обнажил ряд редких гнилых зубов.
— Тебя приказано в Питер доставить… Слышь, комиссар тебя пожелал в содержанки взять. Значит… будет… Ну, а я не хочу. Хочу, чтобы ты чистая была. И коли не я, так и никто другой.
Сисин говорил, не стесняясь, все называя своими простыми мужицкими именами, как в этом государстве говорили все, потому что давно условия жизни стали таковы, что понятие о стыде утратилось.
— А вот ты эту вошу пусти, и, значит, тифом заболеешь, а там ничего тебе и не будет…
Таня пустила этих вшей. Таня была больна тифом. Таня лежала в госпитале с обритой головой, Таня была при смерти…
…Двадцатый век… Культура… Она едет в автомобиле… К ее телу мягко прижимается вышитый шелками батист, дорогой мех окутал ее шею. В сверкающих над морем лучах прожектора маячат мачты безпроволочного телеграфа. Страна, по которой она едет, провозглашена самой свободной страной в мире, в ней нет собственности, это социалистический рай, еще недавно в ней был знаменитый английский писатель и восхищался ее устройством, и в ней, для того чтобы освободиться от самого гнусного рабства, от позора гаремной наложницы, нужно было пускать на себя зараженную тифом вошь!..
…Европа! Торговые сношения, признание советской власти — и вошь-спасительница!
…Кошмар?..
Нет, торжество социализма!
«Милый Фома Сисин, а ведь ты спас меня!
И сейчас… кто эти люди, которые спасли меня? Этот молодой офицер, солдат худой и длинный, юноша-шофер? Почему они спасли меня? Почему Полежаев с ними? И Ника ли с ними, или они с Никой?»
Они ехали полтора часа, и она ни слова не сказала с Никой. Она боялась узнать подробности, боялась услышать, что он, кого она так любила, был с ними, служил под красным знаменем, поклонился дьяволу.
Она очнулась от дум. Автомобиль стоял среди поля. Недалеко был морской берег. Порывами налетал ветер, выл и шумел в ушах, глухо рокотали волны.
— Ну что, друг, и вы с нами? — сказал Ника, обращаясь к шоферу. Шофер смотрел на Нику, и лицо его было бледно. Борьба шла в нем.
— Нет, — глухо сказал он. — Не могу. Матьу меня там… братья маленькие.
— Что же вы будете делать? — спросил Полежаев.
— Отпустите меня. Вернусь к Рахматову. Расскажу все, как было. До утра за вами не поспеют, а там вам все равно ничего не будет.
— Пусть будет так, — сказал Осетров. — Мальчик прав. Если он удерет, его мать прикончат. А так — пусть показывает. Открутится. Вылезайте, барышня. И слушай, Николай Николаевич, посиди здесь с барышней немного, а я с Железкиным пойду отыскивать Топоркова. Вместе-то пойдем, напугаем его. Ведь я его и так два раза арестовывал, да все он откупался. Он наш… Перевозом занимается. Десять тысяч царскими берет за персону… Перевезет, а потом пьет мертвую. А офицер был… кадровый… гвардеец… Дворянчик… Буржуй… Так, до скорого… Крикну: «Гоп-гоп!» — отзовитесь.
Автомобиль повернул назад и скрылся в темноте ночи. Полежаев и Таня остались одни…
— Ника, как вы попали к ним на службу? — спросила Таня, садясь на большой плоский камень на берегу моря.
Ночь была кругом. Темные тучи неслись по небу, разрывались, и тогда сквозь них блестел месяц. На мгновение вспыхивало серебром взволнованное море, и были видны белые гребни волн, песчаный берег, поломанный черный камыш, кусты с оборванными листьями, пригнутые порывами ветра, и все сейчас же опять исчезало в темноте. Темный лес шумел неподалеку, выли черные сосны, точно проклинали свою судьбу. Нигде не было видно ни огонька, и на море не горели огни проходящих судов. С шумом и рокотом катились волны, вставали черные, косматые, покрывались пеною, сгибались и неслись прямо на Таню и вдруг падали и покорно шипели по песку у самых ее ног. В шубке было тепло и мягко сидеть, ветер не мог пробить шерсть платка, и щеки под ним горели лихорадочным румянцем. Таня слушала рассказ Ники о всех событиях этих трех лет. Они расстались детьми, встретились стариками. Перед Таней вставал легендарный поход детей на Кубань, подвиги братьев Полежаевых, Ермолова и Оли, она слушала рассказы про казаков, про то, как просыпались и вставали станицы на Дону и Кубани и освобождался юг России.
— Как ждали мы вас тогда у Колчака… Осенью 1918 года. Отчего, отчего, Ника, вы не пришли тогда и не соединились с нами? — прошептала Таня.
Тихо звучал голос. Он говорил о соперничестве вождей, о задетых самолюбиях, о честолюбии наверху в штабах, пока внизу лилась драгоценная кровь русской молодежи и детей. Он говорил, как кадеты и гимназисты спасали положение на фронте, а потом, брошенные, грабили жителей, чтобы питаться. Ника рассказывал, как исполнялись требования англичан и французов и как за каждую винтовку и патрон, за каждую рубашку, которой сменяли лохмотья раненых, платили кровью казаков и добровольцев. Голос Ники дрожал, когда он рассказывал, как уходили к Новороссийску и как шли они по грязной степи, а их обгоняли поезда, груженные разными вещами. Слезы звучали в его голосе, когда он рассказывал, как стояли на молах и по улицам Новороссийска казачьи лошади, и как волною проносилось по их рядам печальное ржанье, и как плакали казаки.
— Таня… я убедился, что пока мы опираемся на Францию и Англию, мы не спасем Россию. Это не в их интересах. Они ссорили между собою вождей, они сознательно разрушали казачество. И Франция, и Англия всегда боялись казаков. Одной они грезились с войны 1812 года, другая боялась движения нового Ермака через Афганистан на Индию. И те, кто первый поднял восстание против насилий большевиков, кто боролся в передовых рядах три года, затирались и унижались. И вместо дружбы и любви были зависть и злоба… Я видел, Таня, что и Врангель погибнет, потому что он не мог работать самостоятельно. Он должен был прислушиваться к общественному мнению Парижа и должен был исполнять желания французов. И, еще находясь на острове Халке, я понял, что спасти Родину можно, только работая в России. Заграница и эмигранты могут лишь немного помочь. Они могут искусственно создать в России свободу слова, то, что так необходимо для нее, они могут сберечь и сохранить специалистов и знания, которые нам нужны. Но и только. Я пошел сюда. Я пошел на тысячи мук душевных, на вечный риск быть узнанным и замученным. Но настойчиво и постоянно я будил здесь русские чувства, и я напоминал погибшим, заблудшим людям только одно: что они русские… Таня! Верьте мне!.. Еще немного времени… и Россия спасется. Уже близка она к покаянию… А через покаяние найдет она и спасение. Когда?.. Как?.. Не знаю… не знаю…
Теснее прижалась к нему странная фигура в солдатской распахнутой шинели и меховой шапке, окутанной платком. Большие глаза устремились на него, и были видны только они да прямой белый нос. Они любили друг друга три года тому назад, и все три года через лишения, испытания, опасности и муки они пронесли свою любовь. И теперь не знали каждый о себе: сохранилась ли эта любовь? Осталось ли в Нике прежнее чувство страстного обожания к ней — Тане Саблиной! Тогда она была дочерью известного генерала, богатой невестой, девушкой петербургского света, прекрасной в свои восемнадцать лет… Теперь — ее отец замучен и расстрелян. У нее не только ничего нет — ни дома, ни квартиры, ни имущества, — но у нее нет и Родины. Она нищая, одетая в краденое платье, и, может быть, там, за границей, куда они бегут, узнают ее каракулевое пальто, ее ботинки, ее белье и привлекут ее к суду. Ее юное тело увяло от голода и тифа, ее роскошные волосы острижены, и застывшая кровь не в силах заиграть румянцем на впалых щеках… Какая она невеста!
