Вот умру я, умру, Похоронят меня...
И мы дружно, все, как один, подхватили:
И никто-о не узна-ает, Где могилка моя.
Господи, ведь были же, были Песни!.. Эх!.. Ну вобщем, допев до конца и под шквал аплодисментов -- сорвался-таки напоследок! -- раскланявшись, Померанец с подозрительным грохотом пропал за кулисами. -- Это куда это он? -- обеспокоился я. И суровая моя подруга, бесценная Идея Марксэновна Шизая, пощелкивая курочком реликвии, задумчиво ответила: -- Да все туда же, Тюхин, туда же...
Глава девятая
Воздыханья, тени, голоса
Господи, Господи, да что же это творится со мной, окаянным? Зачем, а главное -откуда это голодная, скрежещущая вставными зубами злоба? Почему не радость -но злорадство? Отчего не улыбка -- но саркастическая ухмылочка, да еще с двусмысленными намеками, с подтекстом, с безжалостной тюхинской подковырочкой?.. Люди, я совсем недавно любил вас... И ведь не было же никаких кровавых буковок под сомнительными обязательствами, собственного глаза, выбитого следователем, на ладони, разгайдаренных сбережений в кубышечке... Ничего этого не было и в помине, просто я проснулся однажды и... и даже не заметил, что грудь моя во сне опустела, как дупло осеннего дерева. Где ты, душа-кукушечка, чего ужаснувшись, покинула меня, трепеща одеревеневшими от страха крылышками?.. Она стоит на коленях перед моей раскладушкой -- худенькая такая, в розовой комбинашке с оборванной лямочкой. Она сморкается в мятый розовый платочек и, совершенно незнакомая, другая, шепчет мне на ухо: -- Да пойми же ты наконец -- это все не случайно! Откуда у него такая информация о тебе?.. Ну, откуда -- подумай своей гениальной головой!.. Вот то-то и оно!.. А стало быть, Померанец как минимум провокатор! Понимаешь, это провокация, Тюхин. Хуже -- заговор! Они там опять, Тюхин, заваривают кашу!.. Я смотрю на нее сквозь розовые очки, на взволнованную такую, человечную, готовую на все ради меня -- о, она так мне и сказала: ради тебя и Отечества я, Тюхин, готова на все! Честное левинское! -- я смотрю на нее сквозь афедроновскую оптику -- и едва ли не верю, и почти что люблю ее больше жизни, но простить, увы, не могу... -- В рот!.. живому человеку... из маузера?! -- сглатывая слезы, бормочу я. -Господи, да как же это... чтобы человеку и -- в рот!? -- Челове-еку?! Это кто -- это Померанец, по-твоему, человек?! Эх, ты-ии!.. Да какие же они, Тюхин, люди, если они -- враги!? -- она хмурит брови, она сжимает крепкие кулачки, чекисточка моя невозможная. -- И пока бьется сердце, Тюхин, пока в жилах струится, -- и тут я весь настораживаюсь, дорогие читатели! -пока струится... ну эта... ну как ты, Тюхин, называл ее? -- Кровь, -- обмирая, подсказываю я. -- Ну да, ну да, -- соглашается она совсем, как Ричард Иванович, -- пока верю тебе, Жмурик, пока... люблю!.. -- И она, безумица, хватает вдруг мою изуродованную на Литейном руку и начинает осыпать ее торопливыми поцелуями, -люблю!.. люблю!.. люблю!.. И я, едва не забывшись, чуть не зажмуриваюсь от нахлынувших чувств!. О!.. О-о!.. О, только не это -- чур, чур меня!.. Только не телесная близость, потому что... потому что... -- Ах, да какая, в сущности, разница -- почему, -- молвит моя безутешная, подтыкая под мои бока колючее солдатское одеяло. -- Ухожу-ухожу!.. Отдыхай, набирайся сил, завтра практикум по государственному планированию... И Шизая моя, Идея Марксэновна -- на пальчиках, как мариинская лебедь уходит к себе, во вдовью светелочку. Она, снайперша, уходит, а я опять остаюсь наедине со своими бредовыми видениями на этой кухне, пропади она пропадом, где тараканы -- и те почему-то не шебуршатся, только вода из крана -- по капельке, как в китайской пытке, да шипит слабый газовый огонек на конфорке. А ведь всего-то, казалось бы, и дел-то: сдуть пламя с этой вот, зажженной, и открыть три остальные... Да! -- и еще духовку, духовочку еще -- для верности!.. Тазик свалился под утро. Громыхнуло так, что мы в обнимку подскочили в дружеско-супружеском нашем ложе. Вот почти стенографическая запись того, что за этим последовало: О н а ( выхватывая из-под подушки маузер ). Тсс!.. Я ( встревоженно ). Что -- крысы? Глаза у Идусика так и фосфорицируют во тьме. Глупенькая, вот и крысы для нее -нечто совершенно неведомое. Бестиа инкогнита. Я откладываю томик И. В. Левина. Я. Ах, Идусик, ну так слушай же: В некотором царстве, в некотором государстве, в городе Гаммельне... О н а. Ф-фу, напугал... Да ну тебя, Тюхин! Сколько можно говорить: нет у нас ничего этого -- ни царств-государств, ни крыс... Я. Господи, что -- и крыс поели?! О н а. Тсс, тсс!.. В коридоре звучат крадущиеся шаги. Дверь приоткрыта. С кровати виден холодильник и телефон на стене. В поле зрения возникает тускло светящийся призрак. В шляпе, с характерной луначарской бородкой. Это Ричард Иванович Зоркий, заклятый враг народа, расстрелянный по приговору Военной Коллегии. Провиденциалистские глаза его навеки раскрыты. Руки сомнамбулически простерты. П р и з р а к З. ( неживым голосом ). Марксэн с небес, откликнись, отзовись, смени на ветвь оливы алебарду, сойди с дерев на землю, воплотись, дай лапу другу -- Зоркому Ричарду!.. Я ( испуганно ). Стихи?! П р и з р а к З.
О, брат, -- в застенках мрачных КГБ, Под пытками всего одно лишь слово Шептал... м-ме... я -- ЛЕМУРИЯ, Марксэн!..
И д е я ( щелкая курочком ). Нет, ну какая сволочь!.. П р и з р а к З. ( переходя на рыдания ). Прости, о прости, навеки... м-ме... родной и любимый Учитель и, не побоюсь этого слова, Вождь!.. Это ведь я по велению партийного долга сообщил о тебе... м-ме... куда следует... О, смягчитесь все жаждущие отмщения сердца: вот она ( Призрак рвет на груди рубаху. ) -- вот она -- расплата за содеянное! Вот оно -- торжество Принципа, посрамление маловерия!.. Как сказал гений человечества Тюхин ( Я вздрагиваю. ): "Томит, бля, совесть, мучит по утрам похмельная, бля, жажда покаянья!..". Я ( растерянно ). Когда?.. Где?.. И д е я ( громко ). Да сколько же можно вам говорить, Зоркий, нету, нету папы дома! П р и з р а к З. ( делая вид, что не слышит ). О, если бы -- назад и против хода... Щелкает дверца. Это призрак призрачной своей рукой открывает холодильник. Он вынимает из него уже знакомую читателю трехлитровую банку и, сняв крышку, жадно припадает к содержимому. П р и з р а к З. Уп.. уп... уп... уп... Я ( сглатывая ). Пьет!.. И д е я ( во весь голос ). А еще в шляпе, а еще интеллигент называется! Тьфу, мерзость какая!.. По мере того, как жидкость в банке убавлялась, дух Ричарда Ивановича все более явственно терял свою призрачность, он как бы проявлялся, обретал материальность. Напившись, Ричард Иванович поставил банку на место. Раздался звук сытенькой отрыжки. -- Пардон, -- кротко сказал Зоркий, аккуратно закрывая холодильник. Моя Идея Марксэновна с трудом удержалась от выстрела. -- И потрудитесь как следует захлопнуть за собой дверь! -- дрожа от гнева, крикнула она. Ричард Иванович опять сделал вид, что не слышит. Шаги его -- удаляющиеся, исполненные достоинства -- звучали еще какое-то непродолжительное время, затем, уже у самых дверей, покойничек споткнулся о тазик и совсем уж неинтеллигентно выразился. Брякнул надетый в сердцах на велосипедную педаль предмет нашей санитарии и гигиены, бабахнула входная дверь... Мы устало откинулись на подушки. Меня разбудил ее голос. Нет, я не оговорился -- именно разбудил. К этому времени я уже вполне овладел строго засекреченной техникой спанья с открытыми глазами, каковой, кстати сказать, виртуозно владел все тот же К. Комиссаров, половину жизни своей проспавший в президиумах торжественных заседаний. Итак, среди ночи меня разбудил ее приглушенный голос. Идея Марксэновна стояла в коридоре с телефонной трубкой в руке. Она прикрывалась ладошкой, но отдельные слова все-таки доносились до моего слуха. На всякий случай, я заткнул уши пальцами и -- о ужас! -- вдруг услышал их разговор. Каждый вздох, каждое словечко... -- Ну зачем, зачем?! -- сказала она. -- Ах, если б ты знал, если б знал -- как не вовремя, не кстати!.. А тут еще этот твой бесстыжий Ричард Иванович... -- Опять приходил? -- голос незнакомый, странный какой-то: ни мужской, ни женский, как бы и не человеческий вовсе. -- Спать нужно меньше, Идея Марксэновна. Они, Ричарды Ивановичи, являются только во сне. Она всхлипнула: -- А Афедронов через час звонит... -- Ха-ха-ха! -- смех совершенно неестественный, напрочь лишенный эмоций. -- До сих пор не успокоились. О темпора, о море... -- Это для тебя -- умора, а я просто с ума схожу!.. Ведь все равно поймают!.. Может, пошел бы, сдался?.. -- Плюнь, батюшка, поцелуй ручку злодею..?! -- Пушкина читал, с уважением отмечаю я, Тюхин. -- Так, что-ли, по-твоему? -- И снова смешок, скрипучий, мохнатый какой-то. -- А ну, как не поймают?! Ты с ним говорила? -- Нет еще. -- Почему? -- Боюсь! -- Не надо бояться покойни... -- Все равно -- боюсь! -- перебивает моя отчаянная. -- О, если б ты знал, каково это -- спать со жмуриком! По спине моей бегут тарантулы ужаса: это что... это они... обо мне?! -- Все мы в каком-то смысле -- жмурики, -- философски замечает ее загадочный папа. -- И все-таки, моя дорогая, -- надо! Другого выхода, уверяю тебя, нет. Все варианты просчитаны. От волнения у меня перехватывает горло. Я склатываю комок, да так громко, что Идея Марксэновна вздрагивает. -- Кажется, нас подслушивают, -- говорит он. -- Ну что -- решилась?.. Ну -быстро, быстро! Придешь? Она стонет: -- Что ты со мной делаешь, о-о, что ты делаешь!.. -- Последний раз спрашиваю: придешь или нет? -- Уходи, умоляю! Они уже засекли твой номер... -- Значит, договорились? -- Да, да, да! -- Она хлопает трубкой и бессильно оседает на пол. Хотите верьте, хотите нет, но это, кажется, обморок!..
