Тёмный силуэт задвигался, исчез со шторы. В соседней комнате с открытыми окнами быстро мелькнула фигура, и на балконе показалась женщина в светлом платье. Она перегнулась через перила и громко, весело закричала, обращаясь к кому-то стоявшему внизу, под деревьями:
— Поедем за ними! Поедем, я хочу!
Это была она. Слова были произнесены по-русски, и несомненно это был её голос.
— Des connaissances… Au rivage, plus vite… Je vous prie… [50] — залепетал Мишель дрожащим голосом и сел не потому, чтобы понял, что стоять не следует, а потому, что ноги не держали его больше.
Уайз ничего не понимал, а, впрочем, послушался. Лодка подошла к берегу; Мишель прыгнул на ступеньку пристани, в одну минуту очутился под балконом и закричал прерывающимся от волнения голосом, с фанатической радостью:
— Софья Петровна, у меня лодка здесь! Хотите?
— Ай, кто там? — воскликнул голос с весёлым испугом. — Папа, кто с тобой?
— Это я, я… Загребский. Здравствуйте! Где Пётр Александрович?
— Здесь я, батюшка. Вы-то откуда взялись, с неба что ли упали? — возвестил Пётр Александрович под боком.
— Я из Веве… Да это всё вздор… А вы как здесь, дорогой, дорогой Пётр Александрович?
Пётр Александрович с жаром ухватил его за руку и начал трясти, объясняя что-то о своей пояснице, и о катаре, и о винограде. Мишель ничего не слыхал; он ждал, и недолго ждал. Сонечка явилась как ураган; с разбегу насилу остановилась, протянула ему обе руки и приветствовала с какою-то необузданною радостью.
«Она меня любит!» — закричал он в душе.
— Как я рада, как я рада! — воскликнула она в восторге и десять раз принималась расспрашивать и рассказывать, всё время уверяя, что рада его видеть.
Никогда он её не видал такою: она не могла успокоиться; но не лихорадочное возбуждение, а яркое, счастливое веселье точно разливалось вокруг неё. Уайз был представлен и не обнаружил ни малейшего неудовольствия, когда Мишель предложил Сонечке свою лодку. Пётр Александрович с ужасом взобрался на среднюю скамейку, а Сонечка замешкалась на берегу, успокаивая какого-то господина, который вломился в амбицию из-за того, что не воспользовались его услугами; но Мишель не обратил на это внимания. Она уселась, наконец; Уайз занял своё место, и лодка отчалила.
Мишель смотрел на Сонечку и думал, что это волшебство. Да, волшебная встреча точно в сказке.
Но всего страннее всё-таки было её лицо. Что такое было в её лице особенного? Мишель решительно не понимал её нового взгляда и выражения, но каждый раз, как она на него смотрела, из глаз её сиял восторг, счастье, и сердце его трепетало, и он повторял себе: «Она меня любит». Да, она любила его, любила Уайза, любила озеро, музыку, лодку, всё-всё любила, потому что она была счастлива.
Она должна была уехать из Петровского, когда ей всего менее хотелось уезжать; но она уехала с уверенностью в своём счастье. Ей принадлежала любовь, которая заставляла её любить весь мир; и она знала, что тот, в ком теперь сосредоточивался весь её мир, скоро будет с нею и навсегда. Когда она уезжала, он ей сам сказал, что вскоре последует за нею, что ему необходимо покончить с некоторыми делами, а потом он будет с нею, где бы она ни была. Он ей не говорил, что приедет, потому что не может жить без неё; он не просил её быть его женой, но она знала, что это так, что она скоро будет его женою. После этого как же ей не любить всего мира, не радоваться жизни? Через несколько дней «он» приедет; его лицо — лицо умирающего за идею — всегда представляется ей, и сердце её полно ликования. Она искренно обрадовалась Мишелю, но к этой радости примешался ещё весь восторг её счастливой души, и она обманула его. «Она меня любит!» — раздавалось в глубине его сердца.
И он потерял сознание действительности и окончательно погрузился в очарованный сон.
Когда Мишель на другой день проснулся и вспомнил вчерашний вечер, весь мир показался ему полным новой прелести. Он повторял себе, что она его любит, доказывал себе это и приходил всё в более и более восторженное состояние. Накануне он вернулся поздно, спать не мог всю ночь, заснул только с рассветом, но дольше семи часов утра не мог проспать и в девяти был уже в пансионе «Clos du Lac», где жили Мурановы. Он застал Сонечку оживлённой и весёлой. Она собиралась с отцом и с целым обществом ехать в Саксон смотреть на рулетку. Мишеля она встретила с тем же сияющим и счастливым лицом…
«Скажу ей сегодня же», — подумал он с замирающим сердцем.
Она весело пригласила его присоединиться к «partie de Saxon» [51].
— Может быть, вы опять наследство получили, так вот вам случай от него избавиться! — сказала она, смеясь, и тотчас куда-то исчезла.
Он ещё накануне заметил, что она удивительно похорошела, хотя прежде ему казалось невозможным, чтобы она могла быть ещё лучше.
Мишель никого и ничего не видел кроме неё и готов был отнестись благодушно и даже нежно ко всем, потому что думал, что она любит его. Однако, даже и он, в своём чаду надежд и сладкого ожидания «той минуты», не мог не заметить, что среди компании, отправлявшейся в Саксон, у Сонечки было два поклонника: молодой голландец с загорелым лицом и военной осанкой и вялый, томный бельгиец лет тридцати пяти, беспрестанно лавировавший между своей толстой женой и Сонечкою, которую называл «cette blonde enfant» [52], закатывая глаза и проводя рукою по лбу и по тёмным, жидким волосам, словно приклеенным к его голове.
Поезд отходил в половине десятого. До отъезда, в те полчаса, которые Мишель провёл в отеле «Clos du Lac», ему, конечно, не удалось ни минуты побыть вдвоём с Сонечкой. Общество собралось не без затруднений. Дамы всё забывали что-нибудь, отправлялись «на одну секунду» в свои комнаты и там застревали; но всё-таки дольше всего пришлось дожидаться томного бельгийца, который, позабыв о своих нервах, с ожесточением гонялся у садовой ограды за ящерицей, так как, по его убеждению, хвост ящерицы приносил счастье на рулетке.
Наконец, все собрались и отправились пешком на станцию, до которой было минут десять ходьбы. Общество заняло чуть ли не целый вагон. Мишелю не удалось сесть возле Сонечки, но он всё время видел её со своего места и слышал, что она говорила. Впрочем, разговор был общий: Сонечка рассказывала, что видела во сне, будто она выиграла семьсот франков ровно в полдень в каком-то среднем зале.
— Там и есть три зала: непременно играйте в среднем! — с энтузиазмом внушал бельгиец, — je vous prêterai ma queue de lézard.
Около полудня приехали в Саксон. День был жаркий, и оказалось, что на открытом воздухе ничуть не легче, чем в вагоне. Дул довольно сильный сирокко, и в горячем воздухе стояла мелкая песчаная пыль.
— Какое гадкое место! — удивлённо воскликнула Сонечка, выходя из вагона. — Как тут неприютно!
Действительно, мрачный вид необыкновенно узкой в этом месте ронской долины, сама Рона — мутная, злобная, пенистая, обрывистые, тёмные, совершенно обнажённые горы, сердито обступившие долину, и жалкая, колючая, какая-то серая растительность очень негостеприимно смотрели на приехавшее весёлое общество, а маленькое здание станции, грязное и тесное, было уж вовсе непривлекательно. Экипажей не было да и не требовалось ввиду близости курзала, где помещается рулетка. В курзале или, как его там называют, в казино, общество прежде всего отправилось завтракать, и, очутившись в большой прохладной комнате со спущенными жалюзи, все вздохнули полегче.
— Vous me donnerez le bras pour me porter bonheur [53], - говорил бельгиец Сонечке умирающим голосом. — Знаете, ничто так не приносит счастья, как присутствие невинного существа — d'une innocente enfant! [54] — пояснял он Петру Александровичу.
— Ah, oui, oui! [55] — басом соглашался Пётр Александрович, набивая рот форелью. — Garçon [56], бутылку Иворна!
— Мы будем пить шампанское, général, не так ли? Aux premières armes de mademoiselle… [57] — убедительным тоном говорил голландец, который, неизвестно отчего, звал Петра Александровича генералом; вероятно, потому, что сам был капитаном.
Впрочем, Пётр Александрович был этим доволен. Против шампанского он тоже ничего не имел.
За десертом все встали; мужчины, роняя салфетки и перепрыгивая через дамские трены, поспешили с бокалами к дамам; все разом заговорили, оживились и, решившись выиграть множество денег, собрались идти на рулетку. Пётр Александрович вдруг начал уговаривать свою дочь не волноваться и «уж лучше не играть».
Рулетка помещалась как и ресторан в здании казино. Первый зал, небольшая странная комната с зелёными обоями и с множеством окон во всех стенах, только промелькнул в глазах Сонечки. Бельгиец повёл её в средний зал, дабы её сон, по возможности мог сбыться. В этой длинной, узкой комнате во всю длину стоял стол, в средине которого помещалась рулетка, со своим вогнутым, вделанным в стол металлическим кругом, окаймлённым желобками, по которым катался костяной шарик. Весь стол окружён был играющими: некоторые сидели у самого стола, другие стояли за рядом стульев; многие отмечали что-то карандашом на картонных таблетках, считали, соображали; беспрестанно протягивались руки, оставлявшие деньги на столе, в квадратах, разграниченных на сукне жёлтою краской. Банковые билеты, золотые, серебряные монеты беспрестанно рассыпались по столу то кучками, то тщательно составленными столбиками; снова протягивались руки и собирали, загребали эти монеты и билеты и опять размещали их по сукну. Чаще всего протягивалась рука толстого, бледного крупье, вооружённая лопаточкой. Он стоял у середины стола, полузакрыв свои заплывшие глаза, которые, в сущности, зорко следили и за движениями костяного шарика, и за ставками; левой рукой он часто гладил свои лоснящиеся, напомаженные усы и эспаньолку и повторял однообразным, сонным голосом: «Faites votre jeu, messieurs, faites votre jeu»… [58]
