-- Тоесть, как не ему?! -- возмутилась Леля.
-- Издеваетесь над старым человеком? -- сразу завелась Галя. -- Тише, граждане! Дайте жалобную книгу!
Медленно, с паузами, как детишкам, почтовая девушка объяснила Леле и Гале:
-- Телеграф принял: "Роману Соломоновичу Гильбергу". Понятно? А что у него в паспорте? Посмотрите.
Леля взглягула на паспорт и зажала рот рукой.
Несколько дней назад она прибежала к деду (после летних каникул она зачастила к нему). Лицо у него было пепельное. Краше в гроб кладут. Глаза погасли. Оказывается, от Яши нет ни письма, ни перевода. Каждое первое число приходил перевод. А сегодня пятое...
Леля в тот же день телеграфом отправила в Уфу тетке немного денег с просьбой немедленно переслать их по такому-то адресу...
И вот пришли... Но разве дед Яши не Роман Соломонович?
-- Что у него в паспорте? -- повторила девушка.
-- Рах... -- Галя начала было читать вслух, но споткнулась на первом же слоге. Взяв паспорт, она едва осилила по складам: -- Рахмиель-Хаим-Алтер Шоломович Гильберг.
Она присвистнула.
-- Да, не поскупились родители. Пошли к начальнику!..
Возле самого дома Галя невесело усмехнулась и шепнула Леле на ухо:
-- Как в уголовной хронике. Он же Рахмиель, он же Хаим, он же Алтер, он же Шоломович, оказавшийся при проверке Гильбергом...
Дед, который семенил впереди, обернулся, но промолчал.
Позже, когда Леля ушла в гастроном, дед уселся возле стола, положил руки на клеенку и спросил:
-- Кажется, вас заинтересовало мое имя?
Галя пристроилась рядом с ним и, скрывая смущение, весело сказала:
-- Похоже, имена вам давали за выслугу лет. Как ордена. Прожили десять лет. Нате-ка еще одно имя! Ухитрились протянуть еще десять...
-- Правильно! -- воскликнул дед, перебивая Галю. -- Именно за выслугу лет! Хотите знать, как меня награждали? Я вам расскажу.
Он почему-то долго молчал, наконец, сказал монотонным угасающим в конце фраз голосом:
-- Мой отец был сапожник. В Голопятовке. Есть такое местечко на Виленщине. Когда мать-покойница рожала меня, как раз погром. Меня завернули в тряпки и положили на печь. Тогда у нас вырезали всех: мать, отца, трех сестер. Осталась одна сестра, Бейлка, она была в Свенцянах. И я. Меня не заметили. Вечером заглянула соседка. Увидела -- все мертвые. А я орал на печке, наверное, проголодался. Она схватила меня -- и в синагогу. Куда ж еще! Мне ж надо было дать имя! Ребе услышал и онемел от ужаса. Потом, говорят, раздался его дикий вопль: "Рахмиель!" И меня назвали Рахмиель! Как это по-русски? Господи, пожалей! Господи, помилуй!
-- Существовало такое имя?
-- Рахмиель? Обыкновенное еврейское имя... Потом, лет через десять, бац! -- бросили бомбу в царя. В Голопятовке опять стояли казаки. Они напились и, как водится, начали искать виноватых. Изнасиловали и зарубили Бейлку. А меня сапогом в лицо. Я долго был между жизнью и смертью. Тогда мне дали еще одно имя: "Хаим"! Это значит "жизнь", чтобы я не умер. Такой был обычай...
Гале стало душно, она взяла со стола газету и стала обмахиваться ею.
-- Затем, после пятого года, опять развилась черная сотня. Губернатор сказал: "Евреи делают русскую революцию". Меня прятали в кузне. Коваль Сидор, русский, встал на пороге, чтобы не допустить до меня. Так его убили. Я тоже получил свою порцию. Удар финкой. Тогда мне дали еще одно имя: "Алтер". "Старый". Чтобы я дожил до старости. И, как видите, я таки дожил... Ну, а потом была мировая война. Потом банды, белые, зеленые, синие. Все кричали одно и то же. В Голопятовке прибавляли новые имена только молодым. О, если бы давали за всю жизнь, у меня в паспорте не хватило бы места!..
Дед долго молчал, уцепившись сведенными пальцами за стол, как будто он страшился, что его кто-то может оторвать от этого накрытого в честь Яши стола -- от жизни, в которой внук его был человеком всего-навсего с одним именем...
У Гали платье прилипло к спине. Когда в комнату вошла Леля, она не сразу заметила ее.
-- Вы тут о чем? -- спросила Леля, улыбаясь и ставя на стол бутылку крымского муската.
-- Та-ак! -- не сразу ответила Галя. -- Анкетные данные.
III
От Яши не было вестей ни на другой день, ни через неделю. Леля не выдержала и, одолжив денег, отправилась на аэродром.
...От Уфы до райцентра ходило "такси", разбитый грузовичок с фанерным кузовом и деревянными лавочками по бортам. Леля втиснулась между двумя широкогрудыми тетками в овчинных шубейках; они были чем-то очень довольны и весело кричали бежавшему к машине парню: "Киль манда!" "Киль манда!"
Такси швыряло, на Лелю падали поочередно тетки, бидоны, плетеная корзина с птичьим выводком, который рвался из заточения, кудахтая, норовя клюнуть окружающих. Не езда, а какая-то "куча мала". Только бы он был там... Только бы все было в порядке...
Ей что-то сказала тетка, наваливаясь своим овчинным боком. Леля покачала головой. Не понимаю!
Все чужое! Непонятный язык, странные названия: "Юлдыбай", "Буранбай".
Как он тут живет?
Усталая, с ноющим от ушиба плечом, Леля выбралась, наконец из такси. Задержала прищуренный взгляд на солнце, которое расплылось над горизонтом яичным желтком:
И солнце-то не так светит!..
На автостанции горланили мальчишки, ссорились, что ли?
Вдруг среди вороха незнакомых слов прозвучало:
-- Честное пионерское, не крал! Под салютом!
Леля улыбнулась.
Плечо ныло не меньше, ноги мерзли, но все вокруг изменилось. Даже солнце стало другим. Оно походило, скорее, на светящийся колобок, который и от дедушки ушел, и от бабушки ушел... И вот, оказывается, куда закатился...
Первым подбежал какой-то старичок. Назвался школьным сторожем Федосеем, схватил Лелин чемодан и затрусил обратно, подталкивая Лелю и спрашивая настойчиво:
-- Ты кто им? Жена? Сестра?
Леля уж хотела сказать "жена", но удержалась. Вдруг Яша женат? Почти три года прошло!
-- Я, д-дедуся... -- у нее зуб на зуб не попадал. -- Я... его т-товарищ по университету... д-друг...
-- Друг! -- воскликнул дед. -- Друг -- хорошо!
Едва Леля переступила порог избы, как ее усадили на лавку. Несколько женщин в цветастых марийских юбках принялись растирать ей руки и ноги твердыми, как камни ладонями.
-- Где Яков Моисеевич? -- спрашивала Леля, морщась от боли.
-- Друг -- хорошо! -- Старик Федосей притащил бутылку самогона и каждый раз, когда женщины, растиравшие Лелю, выплескивали самогон на свои огненные ладони, повторял: -- Друг -- хорошо!
Мешая русские и марийские слова, он наконец объяснил, что учитель уехал со школьниками на каникулы за реку Белую. Старинный монастырь смотреть, где Салават воевал. Но начался буран, дорогу завалило. Вторую неделю не могут к ним пробиться.
Леля и верила, и не верила...
Еще больше она встревожилась, когда вошла в комнату, которую Яша снимал у старика Федосея.
Длинная, вдоль стены, книжная полка, была в полном беспорядке!
"Библиотека поэта". Два тома тут. Три там. Стопка книг на подоконнике.
Леля не сразу заметила старика Федосея.
-- Ничто! Ничто! -- воскликнул он ободряюще, почти радостно. -- Это из библиотеки приезжал. Из города. Им старинные книги нужны.
-- Дедушка, где Яша? Как же вы его с детьми отпустили? Одного? А если что?
Старик Федосей удивился.
-- С кем же тогда их пустить, милый девушка? Яков Мойсеич бандита и то не испугался.
-- Какого бандита?
-- Ну, Яков Мойсеич на правление пришел, и сказал Рябцу: "Ты -- бандит, тебе не место на земле!" Гляжу, у того пар от головы поднялся ровным столбиком...
Леля поежилась.
-- Этого еще не хватало! Бандит же мог его...
-- Что ты, милый девушка! -- снова удивился старик Федосей и даже всплеснул руками. -- Какой он ни будь бандит, а чтоб на безрукого! Тогда он не мариец, не башкир. Нет!
...Трактор со школьниками прибыл только на другой день, к вечеру.
Леля выскочила за калитку в наброшенной на плечи шубке и увидела Яшу издали.
Он шел, высоко поднимая ноги в огромных подшитых валенках. Полы его топорщившейся шинели (под нее, видно, было поддето что-то), развевались по ветру. Та же самая шинель! Флотская. Реденькая, как ситечко... И шапка та же самая, затасканная, флотская, с завязанными сзади ушами. Как всегда, напялена наискосок. И рюкзак тот же самый, альпинистский, который она ему купила.
"Не спешит", -- отметила Леля и зажмурилась. Она открыла глаза, когда снег заскрипел совсем рядом. Яша смотрел на нее, вытянув худую шею и что-то шепча. Круглые, как у изумленного ребенка, антрацитовые глаза его становились такими, как тогда, в университетской читальне...
Леля рванулась к нему, шубку с плеч как сдуло. Припала к холодной и колкой щеке, пахнущей костром.
Женщины-марийки отвернулись, закрываясь платками.
Двери в хате Федосея не закрывались. Мужчины заходили, топая мокрыми сапогами по отскобленным добела полам. Женщины снимали обувь и, пожав Леле руку, становились вдоль стен в грубых шерстяных носках, подшитых мешковиной.
