В зале было жарко. Швейцер взял стакан с газировкой и прикинул, стоит ли ему вообще танцевать. "Неужели сегодня?.." Внутренний голос подсказывал ему, что танцевать придется — для пользы же дела. Швейцер еще не знал, чем сможет помочь ему какой-нибудь вальс, но видел, что выглядеть белой вороной еще опаснее. Положившись на случай, он присоединился к Берестецкому и Коху, которые над чем-то смеялись. Кох держался неестественно и походил лицом на призрак: маскируя прыщи, он перестарался с пудрой. Чистенький, подтянутый Берестецкий мог быть спокоен, его кожа была гладкой, как глянцевая бумага. На балах он всегда оказывался фаворитом, но не задавался, вел себя скромно и просто. В нем был даже некий излишек хорошего, и Швейцер, который уже не мог терпеть и готов был раскрыться перед кем угодно, избрал бы Берестецкого в первую голову, но эта вот сугубая, если закрыть глаза на постоянные опоздания, правильность его останавливала, отпугивала. В том, что он мог сообщить Берестецкому, не было ни грана правильности. Тот попросту не поймет, о чем речь — не умом, умом он не обижен, не поймет нутром. Вежливо удивится, искренне обеспокоится…
Саллюстий с силой вжикнул смычком по струнам, подавая сигнал.
— Господа, мы начинаем! — объявил он пронзительным голосом. Мероприятие, угодное Богу и полезное для общего подъема нравов. Во избежание грехов содомских и гоморрских… и чтоб проникнуться естественным очарованием и романтическим взаимным влечением… в общем, господа мазурка!..
Грянула музыка. Танцы ставил доктор Мамонтов; хореограф из него был очень средний, если не хуже. О бальном церемониале он имел смутное представление, и руководствовался старыми книгами и историческими фильмами. Саксофон, бас-гитара и ударные инструменты превращали классические танцевальные мелодии в нечто фантастическое. Ректор, на секунду выплюнув мундштук, достал хлопушку и дернул бечевку: раздался грустный хлопок, разлетелось облачко конфетти, в зал прыгнула одинокая лента серпантина. Обозначив веселье, Савватий вернулся к саксофону и затрубил с утроенным старанием.
Швейцер приметил ничем не выделявшуюся девицу с капризным лицом. Прежде он ее не видел, а может быть — не запомнил. Швейцер не надеялся вытянуть из нее сведения о тайных тропах, ведущих в Лицей извне — все равно не скажет. Ему не хотелось быть на виду; каков кавалер — такова будет и дама. Когда отгремела мазурка и зазвучал вальс, он быстро подошел к ней и отрывисто кивнул.
Барышня утомленно переглянулась со своей товаркой, поджала губы и с напускной неохотой ступила вперед. Реверанс ее был холоден и ничего не обещал. Даже через корсет Швейцер почувствовал, как напряглась ее спина. Они закружились в танце; дама смотрела вбок, и он видел, что должен что-то сказать.
— Моя фамилия Швейцер, позвольте представиться, — обратился Швейцер к костлявому плечику.
— Мы из Волжиных, — равнодушно отозвалась партнерша.
"Мы", — в который раз поразился Швейцер. — Чему их там учат?"
— Как вы находите убранство зала?
— Мило, — девица издевательски фыркнула.
— Это я натирал полы, — брякнул тот, и мадемуазель Волжина посмотрела на него, как на идиота.
— В самом деле?
— Честное слово, — Швейцер споткнулся, и дама невольно переступила лишний раз.
— Простите, я был нездоров, — пробормотал он, кляня себя на все лады.
— Вас оперировали? — Волжина, наконец, повернула к нему лицо, выказывая заинтересованность.
— Да, — Швейцер поудобнее перехватил ее ладонь. — Но все уже зажило.
Барышня промолчала. Дальше кружились без слов; на щеках дамы начал проступать румянец.
"Проклятье, я что-то не то говорю, — подумал Швейцер. — Дам полагается развлекать. Как же мне быть, если ничего не лезет в голову?"
Он не чувствовал в себе никакой романтики, обещанной Саллюстием.
Пары вращались, мутно отражаясь в мастике. Зеркал не было; от этого бал больше походил на собственную репетицию. Мамонтов сочно постукивал в барабан, отмеряя вальс; наконец, дождались — кто-то упал, послышался смех. Свалился, конечно, Вустин, и чуть не увлек с собой даму; та, негодуя, уже шла от него прочь и яростно обмахивалась веером.
— Он всегда такой бегемот? — осведомилась Волжина.
— Иногда, — пробормотал Швейцер.
Вальс быстро свернули; оркестр изготовился к польке.
— Какой вы скучный, — презрительно сказала Волжина. — Принесите мне пирожное!
— Сию секунду, — Швейцер почтительно поклонился и поспешил к столику, радуясь короткой передышке. Блюдо с пирожными успело опустеть, все было съедено.
"Вот оно!" — сверкнула молния.
Швейцер вернулся бегом.
— Обождите немного, — он натянуто улыбнулся барышне. — Сейчас я сгоняю на кухню и принесу.
Его усердие было встречено с благосклонностью; Волжина вздернула носик и чопорно прикрыла глаза: ступайте, и поскорее.
Швейцер выскочил из зала. За спиной затопотали, но это была не погоня, а танец.
"Маловероятно, — стучало его сердце. — Маловероятно. Маловероятно."
Он кубарем скатился с лестницы и бросился к столовой. У входа замедлил шаг, изобразил — довольно бездарно — невинность, пригладил растрепавшиеся волосы.
В столовой никого не было; за окошечком раздачи клубился пар. Что-то звякало и глухо гремело, но не рядом, а вдалеке. Швейцер прошел между столами, осторожно повернул дверную ручку. Дверь подалась, и он шагнул в просторное помещение, загроможденное плитами и баками. В топках трещало пламя, пахло капустой и гречкой.
Хотелось бы знать: он уже преступник, или еще нет? Шагнул ли он за грань?
В ту же секунду он увидел то, что искал: железную дверь, которая вела в какое-то другое место. Она была одна, и выход мог быть только через нее. Амбарный замок был отперт и висел, зацепившись дужкой за отверстие засова. Из замка торчал ключ. Это означало, что побег возможен лишь днем, ночью дверь запрут.
— Что вы здесь делаете? — послышался сзади злобный голос.
Этого следовало ожидать. Швейцер подпрыгнул и обернулся: перед ним стоял повар, усатый мужчина лет пятидесяти, завернутый в грязно-белые тряпки и с мятым колпаком на голове.
В Лицее, помимо преподавателей, было много людей, занятых на хозяйственных службах — механиков, уборщиков, поваров. И, разумеется, вооруженных охранников. Они никогда не общались с воспитанниками, это строго запрещалось. Лицеистам говорили, что все эти люди так или иначе пострадали от Врага и могли навредить молодому рассудку случайно оброненным словом.
Наивно было думать, что бал остановит их работу, все были на местах.
— Я за пирожным, — ответил Швейцер, удивляясь собственной наглости. — У нас кончились пирожные.
— Ну, и нечего здесь делать! — повар распахнул дверь, в которую тот только что прошел. — Извольте удалиться! Пирожные сейчас подадут.
— Спасибо, — Швейцер, не дожидаясь повторного приглашения, прошмыгнул мимо повара.
— Моду взял шастать, — проворчали за спиной. И тут же крикнули кому-то: — Эй, умерли, что ли? Пирожных господам!
Не веря в свое спасение, Швейцер взвился по лестнице и вновь очутился в зале. Полька сменилась новым вальсом; Волжина, красная от смущения, что-то объясняла своей наставнице. Монашка смотрела то на нее, то на вход; при виде Швейцера она указала на него пальцем и опять задала какой-то вопрос. Волжина проследила за пальцем и с явным облегчением закивала: это он!
— Сейчас принесут! — выпалил Швейцер, останавливаясь перед ними. И страшное напряжение не замедлило сказаться: он схватился за виски, застигнутый уже знакомой аурой, похожей на предвестницу эпилептического припадка. Дверь с табличкой "В. В. Сектор" распахнулась, из-за нее вышел сердитый человек с птичьим лицом. При виде таблички он рассвирепел и начал орать: "Снова? Достали своим стебом, придурки! Здесь же ходят посторонние, черт вас возьми! Шутники хреновы, оторвы…" Он дернул табличку, швырнул ее в угол и начал таять.
"Только б не упасть", — пронеслось в мозгу Швейцера. Новый припадок поставит крест на всей затее.
В зал вкатили тележку, нагруженную сластями.
— Вы так побледнели, — донесся голос Волжиной. — Вы больны?
Швейцер взял себя в руки.
— Нет, что вы! — он чуть ли не взвизгнул, и его партнерша слегка отпрянула. — Что там у нас, вальс? Позвольте вашу руку, сударыня.
Та неохотно подчинилась.
Но музыка тут же стихла.
— Антракт! — с притворной строгостью крикнул ректор, обмахиваясь цилиндром. — Угощайте дам, господа лицеисты. И говорите только по-французски!
— Вот еще, — Волжина сморщила нос, но тут же сказала: — Tenez, on a bien vu quelque chose?
— Permettez-moi de vous demander ce que vous avez vu?[2]
Она взяла Швейцера под руку, и они медленно двинулись к тележке.
— Вертолет, — шепнула та, подавшись к его уху.
