(139) Что, дескать, только такая чушь и может иметь право на существование в предлагаемых общественно-политических рамках литературы "развитого социализма".
... Пошла бы ты отсель домой, литература.
Вы говорили нам, что справедливость есть.
Тогда зачем вам - все, а нам - прокуратура.
(Б. Ахмадулина, цикл "101-й километр")
(140) Нет, не всё. Попугасовы не всё понимали, а многие из них так и умерли под портретом кумира 60-х Хемингуэя с надеждой на скорый приход ХОРОШИХ КОММУНИСТОВ, которые устроят настоящее светлое будущее вместо того убожества, в котором обретается страна. Попав теперь в будущее настоящее, мы видим, что жизнь значительно сложнее черно-белых схем, чему и посвящена эта книга.
(141) Теперь - г. Лесосибирск. Тоже красиво. "В колхоз" всех городских граждан СССР посылали постоянно. Пионеров - "на прополку". Студентов и служащих - "на уборочную". Считалось, что "интеллигенция" все равно ни хрена не делает, так пусть хоть в поле потрудится. Это отчасти соответствовало действительности равно как и то, что пьяные колхозники реально не могли собрать никакой урожай, особенно богатый.
Богатый урожай становился национальным бедствием. Шла "битва за урожай", но все равно он чаще всего оставался под снегом, по крайней мере в Сибири. Многие горожане ездили "в колхоз" с превеликим удовольствием, чтобы попьянствовать и потрахаться на природе. Замечу, что некоторые из них практически по тем же соображениям любили участвовать в военных сборах солдат и офицеров запаса, что прекрасно иллюстрируется фильмом Вадима Абдрашитова "Парад планет". Скука социализма рождала потребность в приключениях.
"Я уж тут подженюсь, я тут обязательно подженюсь!" - возбужденно восклицал какой-то очкарик, отец семейства, когда мы ехали "от производства" на уборочную в с. Глядень К-ского края, где я написал средь шумного бардака, на койке общежития огромной комнаты сорокаместного барака рассказы "Жду любви не вероломной" и "Барабанщик и его жена барабанщица", напечатанные в 1976 в "Новом мире". Из этого следует, что "жить и работать" можно везде.
(142) Действительность и была бредом. Поэтому только АБСУРДИЗМ имеет право претендовать на титул СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО РЕАЛИЗМА, ибо многие другие произведения так называемых СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ являются чистейшей фантастикой.
(143) Ну раз уж вступили в отношения (см. комментарий 93), так "почему бы и нет"?
(144) Что тут неожиданного, если "Красное крепкое" имело крепость 18 градусов, и к тому же уже существовала поэтическая строчка "Учитель, воспитай ученика"?
(145) "Настоящее", очевидно, в смысле "искреннее". Это - вредное влияние статьи Вл. Померанцева "Об искренности в литературе", опубликованной "Новым миром" в самом начале "оттепели" и сильно раскритикованной большевиками. У А. Вознесенского есть стихотворение о том, как он включил водопроводный кран и из него пошла ржавая вода. "Я дождусь, пойдет настоящая!" - восклицал поэт, и огромная страна понимала, на что он намекает. [...]
(146) Я вот все гадаю, как этих чертей правильно называть - большевики или коммунисты? Лучше, конечно же, - коммуняки, да уж больно получается как-то по-простому, по-домашнему. Хотя, может, так и надо в стране, где их было 20 миллионов членов, то есть - каждый десятый. А если исключить из расчетов деточек (больше-то кого исключишь?), вообще, наверное, получится каждый восьмой... Так вот, коммунякам очень не нравились жизненные детали. Дело в том, что cоветская власть, боясь обобщений, параллельно терпеть не могла конкретизации и вечно играла в непонятное, как бы выразились блатные. Я, например, когда работал геологом, то нам выдавали карты со смещенными координатами, чтоб мы не знали своего конкретного места, а знали лишь относительное. [...] Что ж, наверное, cоветская власть и здесь, как всегда, права. Допусти детали, и всем всё станет видно во все стороны, как у Свифта в стране великанов или на картине Энди Уорхола, где всего-то-навсего изображен многократно увеличенный выбритый мужской подбородок, производящий отвратительное впечатление. А если вспомнить Эдгара По?
(147) Потому скорей всего, что был приятно поражен, что "редактор" оказался не фофаном советским, а разумно мыслящим существом.
(148) [...]
(149) Прекрасно понимая, что советский редактор чаще всего был вторым по счету (после "внутреннего") цензором, я все же заявляю, что редактор необходим любому писателю, потому что любой писатель может проявить дурновкусие в заданных им самим рамках собственного сочинения или допустить "ляп". [...] Эх, молодежь, а каких замечательных редакторов я знавал! Которые смотрели на мой текст моими глазами, а видели больше, чем я. [...]
(150) Указчику - говна за щеку! (фольклор)
(151) В Советском Союзе любой вопрос решал не тот, кто должен его решить, а коммуняка, стоящий на одну ступеньку круче по служебной лестнице. Вот отчего все мелкие и крупные начальники моей страны были нервными, а властители ее - сумасшедшими, потому что они были атеистами и полагали, что выше них, кроме Ленина, уже никого нету.
(152) Анекдот звучал так: Сталин вызывает какого-то физика и велит к утру сделать атомную бомбу. "Постараюсь, Иосиф Виссарионович", - говорит физик. "Старайся, старайся. Ведь попытка - не пытка, правда, Лаврентий?" добродушно обращается вождь к Берии. "Чистая правда", - лукаво блестя стеклышками пенсне, отвечает главный (в то конкретное время) палач страны. Глупый анекдот, и в годы "Зеленых музыкантов" за такие анекдоты, как бы развенчивающие культ личности, уже не сажали. А вот за "клеветнические, порочащие советский общественный и государственный строй" частушки типа:
На мосту висит доска,
А на ней написано:
"Под мостом ... Хрущева,
Пидараса лысого",
могли и посадить под горячую руку. [...]
(153) Soviet system "Ponial-ponial" в действии. Двойное мышление, обдираловка, кремлевские, ЖЭКовские и зэковские тайны, и все всё должны понимать. Страна заговорщиков против самих себя. "Ты меня на "понял", бля, не бери! Понял?"
(154) Всегда страшно переступать порог, а переступишь - вроде бы, оно и ничего.
(155) И моя - тоже.
(156) Вот же совпадение - и мой рассказ тоже назывался "Спасибо".
(157) А у меня не выкинули.
(158) Опять коровник! Из этого можно сделать вывод, что ВГИК сыграл в моем, как самовыражаются любящие себя люди, творчестве куда большую роль, чем Литературный институт им. А. М. Горького.
(159) [...]
(160) Кем говорится?
(161) На жаргоне той части советской "творческой интеллигенции", которая по ходу дела ссучилась и решала, чему в художественных произведениях по воле Партии быть, а что надо миновать, чтоб не выгнали с работы и не открепили от спецларька.
(162) [...]
(163) Да это прямо Сальвадор Дали какой-то с его "горящими жирафами", художник крайне уважаемый в "наших кругах" тех лет по совокупности и в особенности за картину "Апассионата", где очень красиво нарисован мудак Ленин. [...]
(164) С чего бы это ему вздыхать, коли сам выкидывал да правил? Совесть, что ли, с похмелюги заела? У Э. И. Русакова, когда он пятнадцать лет работал лечащим врачом в дурдоме, был один больной, который отказывался читать Пушкина, утверждая, что тот пишет одну похабщину. В доказательство этот вдумчивый читатель приводил начало "Евгения Онегина": "Мой дядя самых честных - правил".
(165) Я в городе К. в то время жил у Речного вокзала, ул. Парижской коммуны, д. 14, кв. 13, где теперь висит мемориальная доска, но не моя, а Ярослава Гашека, который, записавшись для смеху или сдуру в Красную Армию, весело прошел с нею от Самары до Иркутска через город К., после чего написал заявление в Коминтерн с просьбой позволить ему продолжить участие в "мировой революции" на родине и вернулся в Прагу, где пьянствовал, выступал по кабакам с мемуарами и был судим за двоеженство. "Швейк" - реально великая книга, кто бы что ни говорил. Интересно, что Кафка был на одном из собраний организованной Гашеком шутовской партии "Умеренного прогресса в рамках закона". Думаю, что эта партия в нынешней постперестроечной и постпосткоммунистической России, мчащейся "без руля и без ветрил", имела бы больше шансов на успех, чем в скромной постимперской Чехословакии. Надо бы "озадачить" этим (хорошее слово?) нынешнего Иван Иваныча.
(166) Примечательно, что здесь используется воинственный глагол "взял" вместо тихого "купил". Тогда вот именно - не покупали, а "брали" ("Сосед-то наш - все прибеднялся-прибеднялся, а вчера взял "Жигуля", сука!). И не продавали, а давали ("Бабы, в сельпо сахар дают!"). В прежней советской жизни каждый день находилось место подвигу, потому что ВСЕ было дефицитом.
(167) А вот и вру - газеты не были дефицитом, хотя в магазинах отродясь не водилось туалетной бумаги. Чего-чего, а газет хватало на всех, оттого и изумилась продавщица. Четырехполосная газета стоила тогда 2 копейки. Если бы Иван Иваныча напечатали сегодня, то он отдал бы за тридцать одну штуку газет не 62 копейки, а рублей 40 образца 1998 г.
