До начала процесса многие гадали, как поведет себя Эйхман на суде: станет ли отпираться, раскаиваться или "сыграет ва-банк" - попробует превратить суд в трибуну?
Его поместили в стеклянный куб - клетку. 11 апреля 1961 года на нем задержался взгляд человечества: вот оно - чудовище, истребитель шести миллионов!
Эйхман надел наушники, положил перед собой цветные карандаши, стопку бумаги.
До середины июня выступали свидетели. Эйхман внимательно слушал, изредка улыбался, качал головой.
В зале суда воскресали ужасные картины. Незримый строй мертвецов шесть миллионов убитых - проходил мимо стеклянного куба. Это были жертвы из всех европейских стран: те, кого убили газом в лагерях смерти, и узники гетто, умершие от голода; дети, расстрелянные эйнзац-командами на краю противотанковых рвов, и старики, которых загоняли в здания синагог, а потом сжигали. Никто из них не ушел от Эйхмана. Он организовал строгий учет, обеспечил образцовую систему "выявления". Если на местах, в странах-сателлитах, власти проявляли нерешительность, Эйхман действовал через дипломатические каналы, через имперских уполномоченных - так он "очистил" Будапешт, подготовил полную ликвидацию итальянских и румынских евреев. Если происходили заминки с транспортом, Эйхман "нажимал" на железнодорожников, и предназначенные для перевозки войск эшелоны поступали в распоряжение гестапо. Когда в лагерях смерти возникали перебои с газом или не справлялись с перегрузкой крематории, Эйхман связывался с техниками, с инженерами, и "машина" вновь действовала безотказно.
Цифры всегда абстрактны. Рука выводит на бумаге шестерку, за ней выстраиваются нули - шесть нулей, шесть миллионов - жертвы Эйхмана. Сейчас в нашем воображении эти шесть миллионов слились в некую единую массу, мы почти не различаем их лиц: стриженые головы, погасшие глаза, в которых запечатлена предсмертная, смертельная усталость.
Кто они, стоящие в строю мертвецов?
Вот этот, с обритым черепом, похожий на скелет, был стариком. Он прожил жизнь в польском городе Радоме, старый сапожник. Его уважали соседи, три поколения заказчиков прошли через его мастерскую... Его вывели из дому ночью, втолкнули в эшелон. Потом он стоял на плацу в Майданеке, без очков, без бороды, без лица, без возраста, - один из шести миллионов...
Случай, рассказанный Эдмундом Питковским. Молодой человек попал в концентрационный лагерь, стал уборщиком газовых камер. Как только заканчивалась "газация", уборщики отворяли железную дверь, выволакивали из камеры трупы, везли в крематорий. Однажды после очередного "сеанса" среди обезображенных трупов уборщик узнал свою мать. Он закричал, бросился с кулаками на эсэсовцев. Его пристрелили. Так в строю мертвецов встретились мать и сын - двое из шести миллионов...
Эти были детьми. 1 июня 1942 года их привели на парижский велодром Иври. Родителям объявили, что детей временно эвакуируют в приюты, в глубь Франции. Стали прощаться. Дети были маленькими - от двух лет до четырех. На велодроме Иври они провели больше месяца. Немецкая администрация сказала, что еще не готовы помещения, на самом деле не хватало железнодорожных составов - дорога предстояла дальняя. Каждый день родители приходили на велодром. Это были немыслимые свидания, и все же некоторые тешили себя надеждой: вот уже август, а они все еще здесь. Может быть, и отменят...
В середине августа из Берлина в Париж позвонил Эйхман. Веселым голосом он сообщил своему уполномоченному Ритке, что с эшелонами все наконец утряслось. Велодром Иври опустел. В заколоченных теплушках везли из Парижа в Польшу, в Освенцим, детей - 4051 человек.
Четыре тысячи пятьдесят один - из шести миллионов...
Шесть миллионов убитых хотят, чтобы живые знали правду об их гибели. Многие из них недешево отдали свою жизнь палачам, не бессловесными жертвами - героями вступили в строй мертвецов. У скольких шестиконечная звезда на груди была составлена из двух треугольников: желтого - "еврей" и красного - "политический": коммунист, партизан, подпольщик! Это борцы Сопротивления, сопротивления фашизму, смерти, потере чувства собственного достоинства, предательству, страху.
Забудется ли эпопея варшавского гетто: конспиративные пекарни, в которых выпекали хлеб для стариков и детей, школы в катакомбах, дружины смельчаков огородников, которые под страхом смерти, вопреки фашистским запретам, выращивали на пустырях, среди развалин, картофель и овощи, чтобы отдать скудный свой урожай в распоряжение подпольного центра? Это была не просто борьба за существование, а продуманный и хорошо организованный отпор врагу, формирование боевых сил. Обнесенное каменной оградой, отрезанное от всей остальной Варшавы, гетто являлось одним из очагов антифашистского движения в Польше, связанным с тысячами братьев-поляков единой судьбой и общими целями. Нацизм потерпел здесь величайшее свое поражение: хотел разъединить народы, а они сплотились, прониклись чувствами взаимной любви и симпатии, отрешились от вековых предрассудков.
В феврале 1943 года варшавское гетто восстало. Пятьдесят шесть дней люди, вооруженные самодельными револьверами, кольями и ножами, вели отчаянный бой с солдатами всемогущего вермахта. Фашистское командование бросило против гетто дальнобойную артиллерию, авиацию, танки, отрезало источники водоснабжения. И все же гетто не сдалось на милость врага, продолжало сражаться до тех пор, пока в строй мертвецов не встал последний его защитник.
Недавно я слышал песню. Вот ее текст:
Ты не верь, что это твой последний шаг.
Что уходит синий день в свинцовый мрак,
Громыхнут шаги, раздастся бой часов,
Содрогнется даль от гула голосов.
Мы с собой сюда со всех концов земли
Нашу скорбь и нашу муку принесли,
Но за кровь, что пролилась из наших ран,
Воздадут врагу винтовки партизан.
Сгинет враг, и с ним навеки ночь падет.
В сердце боль клокочет, ненависть поет,
А погибнем, эту песню не допев,
Наши внуки пусть подхватят наш напев.
Нет, не птица в безмятежной вышине
Эту песню распевала при луне,
Средь горящих стен, не сломанный судьбой,
Пел народ ее, идя на смертный бой.
Это "Песня партизан варшавского гетто". Я слушал ее в демократическом Берлине, на улице. Ее пели солдаты немецкой Народной армии...
...В Иерусалиме, в зале суда, слушая показания свидетелей, мужчины плакали, женщины падали в обморок - их выносили. Адвокат Эйхмана - Роберт Серватиус - заявил протест: суд не театр, надо во всем разобраться спокойно. Эйхман, сидя в своем стеклянном убежище, невозмутимо делал пометки, что-то чертил цветными карандашами. Наконец ему предоставили слово. Он протянул судье чертеж - сложное переплетение линий, кружочки, квадратики, затем пояснил:
- Это графическое изображение "окончательного решения еврейского вопроса". Красные линии означают смерть, зеленые - депортацию, синие дискриминационные меры. Квадратик в левом углу - четвертое управление, в правом - пятое. Вот этот кружок - Гиммлер, этот - Мюллер, я - с краю, в самом низу. Красные линии меня не касаются, от меня исходят зеленые, синие.
31 августа 1946 года на Нюрнбергском процессе получил последнее слово подсудимый Эрнст Кальтенбруннер, начальник главного имперского управления безопасности, зловещий преемник Гейдриха. О чем говорил он в то роковое мгновение, в канун приговора, в канун смерти, перед лицом всего мира?
Подойдя к микрофону, Кальтенбруннер сказал:
- Обвинение до сих пор не видит противоречий в том обстоятельстве, что пятое управление главного имперского управления безопасности не может отвечать за преступления, которые совершало четвертое управление...
Пятнадцать лет спустя, на процессе в Иерусалиме, Эйхман продолжил ведомственный спор между четвертым и пятым управлениями. Это выглядит невероятным кощунством! Есть ли дело миллионам убитых до того, какое именно управление доставляло их в лагеря смерти, а какое сжигало? Между тем на этой дефективной аргументации построена в ФРГ вся система морального и юридического оправдания и поощрения нацистских преступников. Привлечь к ответственности Глобке? Видите ли, он, конечно, "замешан", но министерство внутренних дел, в котором он сотрудничал, не занималось непосредственным истреблением: тут нужно уметь различать... Ферч? Да, возможно, однако общий характер войны определялся, как известно, генеральным штабом и ставкой, так что... Шпейдель? Как вам сказать? Карательные действия производились, разумеется, не без ведома военного руководства, но с другой стороны...
Такие рассуждения я слышал в Западной Германии не от бывших эсэсовцев, не от оголтелых нацистов, а от людей "независимо мыслящих" - от респектабельных гейдельбергских профессоров, от господ издателей "внепартийных" журналов, от благодушных, процветающих коммерсантов. И когда я спрашивал их: "А что вы делали во время гитлеризма?" - они одинаково отвечали: "Что я мог делать? Служил..."
