Культура русской эмиграции оказала существенное влияние на западноевропейские, прежде всего французские и немецкие, литературу, философию, живопись, театр, балет, декоративное искусство, оперу, музыку, исполнительское искусство. Это влияние продолжает сказываться и по сей день.
Часто действуя интуитивно, повинуясь голосу сердца и совести, русская интеллигенция, оказавшаяся в эмиграции, продолжала ту работу, которая была начата европейской интеллигенцией на стыке XIX и XX веков, была прервана первой мировой войной, революцией, отброшена назад засильем антиинтеллектуальных сил в период сталинского деспотизма, но которая в той или иной форме продолжала идти, - работу по созданию единого европейского фонда культуры - необходимейшего условия для развития связей между народами во имя сохранения общей земной цивилизации.
Сейчас, когда роль культуры в миротворческих усилиях людей становится все более значительной, настало время поднять из глубин памяти и те имена, события и явления, которыми была богата культура русской эмиграции, выполнить нравственный долг перед людьми, которые, оказавшись на чужбине, думали и творили во имя России.
Глава 3
В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ
Сложности с устройством жизни в эмиграции возникли сразу же после эвакуации войск Врангеля и гражданских беженцев из Крыма. Большинство русских оказались в бедственном положении. Бриллианты, зашитые в подкладке пальто, были чаще всего лишь "эмигрантским фольклором", успешно перебравшимся впоследствии на страницы советской "разоблачительной" беллетристики. Разумеется, были и бриллианты, и тетушкины колье, и подвески, но не они определяли общий тонус житейских будней эмиграции. Самыми верными словами для характеристики первых лет жизни в эмиграции будут, пожалуй, нищета, убожество, бесправие.
Нужно помнить, что большинство уехавших из Крыма не были жителями юга России. Они докатились до Севастополя и Новороссийска, пройдя дорогами либо гражданской войны, либо беженства почти всю Россию с севера на юг. В эмигрантской толпе было больше всего петербуржцев, москвичей, жителей крупных промышленных и культурных центров России и Украины. Даже если что и было прихвачено в путь, все в дороге исхарчилось, растерялось или было попросту реквизировано. Да и что можно взять с собой? Барские или профессорские квартиры, мебель, картины? Такого рода имущество в дорогу не возьмешь. Многое было прожито в холодные и голодные 1919 и 1920 годы, когда интеллигенция, оказавшаяся в самом бедственном материальном положении, вынуждена была продавать имущество за буханку хлеба, за дрова.
Сама революция грянула столь неожиданно и свершилась столь скоротечно, что даже те, у кого имелись накопления, не успели и ахнуть, как капиталы оказались реквизированными. Лишь единицы сумели перевести состояние за границу. К тому же революция была воспринята подавляющим большинством как насильственный захват власти, переворот. В сущности, мало кто верил, что большевикам удастся долго продержаться. Если сами большевики понимали, что удержать власть много труднее, чем захватить, то что же говорить о непосвященных. Кроме того, на первых порах казалось, что все не так страшно, пока не стала все туже и туже натягиваться тетива гражданской войны. Имущественные отношения новой власти и населения еще не были определены. Национализация банков, при которой капиталы потеряла лишь крупная буржуазия, не затрагивала интересов огромного слоя средних и мелких собственников и интеллигенции. Масштабы предстоящих экспроприации и реквизиций, выселений из квартир или подселений, "уплотнений", разделения населения на тех, кто имеет право на паек, и тех, кто такого права не имеет, еще никто не мог и представить. "Несвоевременные мысли" о возможном роковом разрыве между социалистическими, гуманными идеалами революции и ее реальными последствиями еще только начинают тревожить Максима Горького, а вслед за ним и все более широкие круги русской демократической интеллигенции. Эти мысли вскоре были пресечены: 16 июля 1918 г. газета "Новая жизнь", бывшая голосом русской интеллигенции в революции, была закрыта.
Революция, рождавшаяся из хаоса и развала мировой бойни, вызывала много вопросов и недоумений: почему арестован и оказался ненужным И. Д. Сытин, известнейший русский книгоиздатель, один сделавший для народного образования, по словам М. Горького, больше, чем все министерство просвещения; почему петроградских художников, никогда не державших в руках оружия, насильно посылают на фронт, а следовательно, на верную гибель; почему известного философа Н. А. Бердяева посылают чистить снег; почему большевики, так много говорившие до революции о свободе и демократии, закрывают несогласные с их мнением газеты *; почему социальная справедливость, к которой призывали поколения русских демократов, осуществляется под кощунственным лозунгом "грабь награбленное"; почему в обществе, объявившем своим идеалом равенство и братство, стали делить людей на полезных и бесполезных...
* В 1918 году были закрыты кадетские газеты "Наш век" и "Современное слово", меньшевистская "Новый луч", в Петрограде были закрыты все вечерние газеты, за исключением большевистских.
"Наша революция дала простор всем дурным и зверским инстинктам, накопившимся под свинцовой крышей монархии, и в то же время она отбросила в сторону от себя все интеллектуальные силы демократии, всю моральную энергию страны. Мы видим, что среди служителей советской власти то и дело ловят взяточников, спекулянтов, жуликов, а честные, умеющие работать люди, чтобы не умереть с голода, торгуют на улицах газетами, занимаются физическим трудом, увеличивая массы безработных" 1, - писал в марте 1918 года Максим Горький.
И все же в восприятии русской интеллигенцией революции было много романтического. Тяготы быта, чрезмерности беззакония полагали временными, готовы были списать их на "случайности", неумелость новой власти, на последствия войны. Революция воспринималась как великий миг истории. О завтрашнем дне мало кто думал. Жили, как об этом явственно свидетельствуют, в частности, и бунинские дневники, оформленные им в эмиграции в книгу "Окаянные дни", заглядывая вперед на один день, максимум на неделю.
Сколько мне ни приходилось расспрашивать старых эмигрантов о том, как они попали за границу, как очутились в изгнании, чаще всего в ответе фигурировало слово "случайность". Да, беженцы не были готовы к своей судьбе ни морально, ни материально. Тем тягостнее складывалась их жизнь вне России.
Несмотря на то что у "вольных" беженцев, в отличие от солдат и офицеров врангелевской армии, были такие преимущества, как свобода, право выбора, возможность ехать туда, куда заблагорассудится, гражданские, особенно в первый год эмиграции, оказались в какой-то степени даже в более трудном и неустроенном положении, чем солдаты и офицеры. У военных было хотя бы скудное жилье в палаточном городке в Галлиполи, хотя бы скудное армейское питание, был некий гарантированный минимум дневного содержания. У многих гражданских беженцев не было и этого. Цены на гостиницы и частные квартиры в Константинополе, где собралось множество русских, мгновенно подскочили. Местные барышники скупали привезенные русскими семейные реликвии за бесценок. Жили в условиях страшной скученности и антисанитарии, начались болезни, распространилась проституция.
Тяготы материального положения усугублялись правовой беззащитностью, неясностью юридического статуса беженцев. Проистекало это отчасти из-за непроясненности отношения бывших союзников по Антанте к белому движению. Англия и Франция, только что вышедшие из разорительной мировой войны, из-за собственных экономических трудностей отнюдь не были склонны взваливать на плечи своих налогоплательщиков бремя расходов по содержанию белой армии, а затем эмиграции. Интересные документальные свидетельства на этот счет содержатся в книге "А. В. Кривошеин. Его значение в истории России начала XX века", выпущенной в Париже в 1973 году.
Назначенный в 1920 году главой правительства Юга России А. В. Кривошеин по поручению генерала Врангеля вел переговоры с Францией относительно судьбы эмиграции и белой армии. Глава французского правительства А. Мильеран был настроен достаточно антисоветски, чтобы сочувственно встретить посланника Врангеля. Переговорам благоприятствовал и ряд частных обстоятельств, прежде всего личные связи А. В. Кривошеина, служившего в России до революции управляющим Дворянским и Крестьянским банками. Генеральным секретарем французского министерства иностранных дел в это время был Морис Палеолог, бывший посол Франции в Петербурге, старый друг Кривошеина. Просьба Кривошеина о политической и материальной поддержке белой армии встретила, таким образом, достаточно благоприятный отклик в высших сферах Парижа. Однако когда дело дошло до реальной помощи снаряжением и была затронута святая святых буржуазной машины власти - бюджет, то выполнение обещаний натолкнулось на непреодолимые трудности в парламенте.
