Максим Горький - Горемыка Павел

Павел лежал, широко открыв глаза, и старался не двигаться, боясь, что если он сделает это, то может упасть куда-то глубоко и долго лететь в этой глубине, полной горячего, удушливого пара. Под ним и вокруг него всё колебалось, кружилось и издавало какой-то монотонный, тонко звенящий звук. Этот звук наполнял и голову Павла, надоедливо звеня в ушах.

Так прошло много странно медленных минут, когда вдруг в отворённую дверь хлынул солнечный свет и знакомый голос Сеньки звонко прозвучал:

– Обедать пойдёте, Павел Арефьич?

– Не хочу! – ответил Павел, и ему показалось странным, что теперь ещё только обед, и ещё более странным звук своего собственного голоса. Казалось, что с той поры, как он ушёл из мастерской, прошло так много времени, что голос его не должен бы звучать так же, как всегда, – глухо, твёрдо.

На погребе снова стало темно, свет странно выпрыгнул из него, и снова потянулись медленные минуты, наполненные этим надоедливым звоном в ушах. Павлу казалось, что что-то горячее и влажное засасывает его в себя, и он впал в забытьё, сквозь которое чувствовал жажду и всё более усиливавшийся недостаток воздуха.

– Тут какое-то чучело лежит…

– Видно, сапожник из подвала… Пьяный.

– Ну, пускай его…

Павел открыл глаза и слабо повернул свою тяжёлую голову к двери.

На погребе было светло, и около двери стояли две женские фигуры. Одна из них поднимала дверь в погреб, а другая стояла около неё с горшком молока в одной руке и кульком в другой. Она смотрела большими голубыми глазами в угол, где лежал Павел, и говорила подруге чистым и сочным грудным голосом:

– Ну, скорее возись, Катерина!..

– Поспеешь!.. попробуй-ка, подыми её сама! – отвечала Катерина, силясь поднять сырую и тяжёлую дверь. У неё голос был глуше и грубей.

– Смотри-ка, как сапожник вытаращил глаза-то на меня! У-у!.. – продолжала первая. – Точно съесть хочет…

– А ты ему плесни молоком-то в них.

– Чай, мне молока-то жалко…

Павел смотрел на них лихорадочно блестевшими глазами, и обе они казались ему плавающими в тумане далеко от него, так далеко, что когда он глухо прохрипел «дайте напиться», то совсем не надеялся, что они услышат его.

Но они услыхали, и та, с голубыми глазами и горшком молока в руках, бросив на пол кулёк и подбирая свободной рукой своё платье, направилась к нему в угол, тогда как другая, на полтуловища опустившись по лестнице в погреб, с интересом следила за ней.

– Что, видно, похмелье – не веселье? Катюшка, кинь комок снега, не молока же ему дать!.. – услыхал Павел над своей головой и снова прохрипел:

– Поскорее… пить…

А затем увидел, что голубые глаза приблизились к нему и пристально смотрят в его лицо.

– Катюшка, рябой какой, у-у!.. Да он ведь не пьян!.. не пахнет вином-то…

Катерина, больной это, ей-богу, больной! горячий весь и дышит, как паровик!.. Ах черти окаянные, больного человека на погреб стащили!.. Ну свиньи!.. Пей вот, пей!

Давно ли ты тут валяешься? а? Родных-то нет, что ли? А в больницу чего не пошёл?

Присев около Павла на корточки и поддерживая у его рта кринку, в которую он вцепился дрожащими руками, жадно глотая молоко, – она осыпала его вопросами, очевидно, забыв, что ему нельзя говорить и пить в одни и то же время.

– Спасибо! – сказал он, наконец оттолкнув от себя кринку и снова уронив на мешок приподнятую голову.

– Кто это тебя сунул в такое прохладное место? Хозяин, что ли? Ну уж и собака, видно!.. – негодуя, говорила она ему и дотронулась рукой до его лба.

– Сам я… – ответил Павел, не сводя с неё глаз.

– Умён, очень умён!.. Давно ли это ты?

– Сегодня вот…

– Ишь!.. Видно, перемогался с неделю, да и слёг наконец… Ай, ай, ай!.. как же мы теперь будем? Катюшка! Что мы сделаем с ним?

– А что? В погреб на лёд его положить, что ли? Али к себе стащить? А то, может, ещё что? Дура ты! Иди-ка, иди!

Павел с трудом повернул голову и посмотрел на другую женщину, всё ещё стоявшую на лестнице в погреб и с холодным любопытством смотревшую в его угол. Ему сделалось тошнее от её насмешливых слов, и он, вздохнув, перевёл глаза на ту, что была около него.

Она, не отвечая подруге и строго нахмурив густые брови, что-то соображала.

– Ты лежи! – решительно заговорила она, склоняясь к самому лицу Павла. – Лежи, а я сейчас уксусу да водки с перцем принесу, слышишь?

И вдруг, быстро встав на ноги, она исчезла.

Они обе ушли, не затворив за собою двери и ненадолго оставив за собою звуки спора, вспыхнувшего меж ними.

Павел мог бы подумать, что всё происшедшее только бред, но мягкий вкус молока во рту, облитая им рубашка и ясное ощущение на своём лице мягкой руки, тихо гладившей щёки и лоб, не позволяли ему сделать это. И вот он стал ждать, когда она снова придёт.

Им овладело странное любопытство, покрывшее собой все болезненные ощущения; страшно хотелось знать, что же будет дальше? Он никогда раньше не замечал за собой такого сильного желания знать, что будет впереди. Поворотившись на бок, спиной к двери, он уставился на двор своими воспалёнными болезнью глазами.

Она пришла скоро, неся в одной руке бутылку с надетой на её горлышко рюмкой, а в другой какую-то мокрую тряпку.

– Ну-ка, пей, – сказала она и, когда Павел протянул к ней руку и открыл широко рот, сама вылила ему из рюмки чего-то, что сразу, как огнём, обожгло ему язык, нёбо, глотку и заставило закашляться.

– Ага! Славно? – торжествующе воскликнула она и моментально же приляпала ему на голову холодную мокрую тряпицу, издававшую скверный, кислый запах.

Павел молча подчинялся всему этому и не сводил с неё глаз.

– Ну, а теперь поговорим! Хозяин-то сквалыга? Пёс с ним! я сама тебя завтра свезу в больницу. Больно тебе? Ничего, потерпи! теперь, наверно, лучше будет.

Трудно говорить-то? а?

– Нет… могу… – сказал Павел.

– Не надо, молчи! доктора не велят говорить больным-то. Лежи, знай лежи!

И, очевидно, не находя больше ничего, что бы можно было сказать ему, она оглянулась кругом с видом человека, которому вдруг стало очень тошно.

Павел всё смотрел на неё и думал про себя, зачем она всё это сделала с ним?

Он ей чужой, как и она ему. Она, наверное, та постоялка, о которой давеча говорил хозяин. Как её зовут?.. И он решил, что нужно спросить её обо всём этом.

– Как… же… вас зовут? – тихо прошептал он.

– Нас? Наталья… Кривцова Наталья Ивановна. А что?

– Так…

– А!.. – неопределённо произнесла она и, осмотрев его с головы до ног, что-то тихо замурлыкала.

– А вас? – вдруг спросила она, прерывая свою песню:

– Павлом…

– А сколько вам лет?

– Двадцать.

– В солдаты, значит, скоро пойдёте! – заключила она и помолчала снова.

– У вас родных-то нет?

– Нет… подкидыш я, – тихо сказал Павел, чувствуя, что у него снова страшно начинает ломить голову и пробуждается жажда.

– А-а!.. – протянула она и, придвинувшись к нему ближе, с удивлением смерила его своими голубыми глазами, точно она не понимала, каким образом он, такой большой и плотный, может быть подкидышем.

– Дайте мне пить ещё! – спросил Павел.

– Вот, вот, сейчас! – заторопилась она и, достав кринку молока, живо подсунула под его голову руку, приподняла его и зашептала:

– На здоровье! Господи Иисусе!

Он пил и в упор смотрел в её лицо, раньше немного беспечное, а теперь такое задумчивое и хмурое. Это выражение показалось ему более близким и понятным и развило в нём желание говорить с ней.

– Скажите, зачем вы это делаете? – вдруг громко спросил он её, как только кончил пить.

– Что я делаю? – недоумевающе оглянулась она вокруг себя и вопросительно остановила на нём свои глаза.

– Вот со мною… всё это… Сколько дали мне… уксус… сидите… говорите… и всё… Зачем? – проговорил Павел и испугался, видя, что она отодвинулась от него и как бы обижена и тоже испугана чем-то.

– Какой вы!.. Не знаю зачем… так! чай, вы человек… Али нет? Смешно даже, право! – и она недоумевающе пожала плечами.

Панька неопределённо тряхнул головой и, отвернувшись от неё к стене, замолчал.

В его больной голове бродили странные мысли… Первый раз в его жизни на него обратили внимание, и кто? одна из женщин, которых он, памятуя отношение к ним Арефия и наслушавшись о них в мастерской много далеко не лестных историй, – боялся, не любил и о которых давно уже тайно много думал, скрывая эти думы и от себя самого и негодуя на себя за них. Женщина – это вечный враг мужчины, враг, который только и выжидает удобного момента, как бы поработить и высосать кровь. Вот преобладающее мнение о женщине, которое ему приходилось слушать чаще других. Иногда! встречая красивую девушку, робко и поспешно бегущую по улице, Панька смотрел ей вслед и думал: «Какой же она враг, когда она такая птичка?» Его боязливое любопытство, которое он проявлял почти всегда, когда другие говорили о женщинах, служило предметом немалых насмешек со стороны мастерской и хозяина. Ему насмешливо удивлялись и делали цинические предположения, страшно обижавшие его, а иногда перед ним каялись в увлечениях и хвалили его за стойкость. В общем, он видел, что женщина играет в жизни громадную, всеохватывающую роль, и никак не мог связать с этим выводом из своих дум и наблюдений другой вывод, гласящий, что женщина – враг, – вывод, который тоже подтверждался, но не его наблюдением, а общим голосом всех, кого ни спроси.