за ней.
И надо было решаться – уезжать, и я сказал ей как-то вечером, что всё готово. Я знал, что она не встречалась с телевизионщиком, он уехал после больницы, после лечения – в Москву.
– Ну что ж, – сказала Саша как-то устало, – надо, значит надо.
Я даже растерялся, что так просто всё получается, а она добавила: мол, наверное, так будет лучше.
– Так будет лучше, – сказала она, и вот тут-то я взбеленился.
Что на меня тогда нашло, я не знаю. Потому что повода для того, чтобы расставить все точки, вроде бы, и не было. Ну что она такого сказала? Что так будет лучше? Я ведь тогда не понимал, что она имеет в виду мэра со своей любовью, – тогда я ещё этого не знал.
То есть, я узнал про мэра через несколько минут, но смысл её фразы я понял гораздо позже.
А тут я вдруг психанул. Наверное, всё, что накопилось во мне за эти месяцы, вырвалось из меня наружу.
– Лучше? – закричал я шёпотом, потому что Петька только что заснул. – Тебе будет лучше? Ты, – сказал я, – ты…
Я замолчал, я не мог произнести никаких бранных слов по отношению к ней, всех тех слов, которых она заслуживала.
Я только вынул из портфеля фотографию и бросил на стол.
Саша с удивлением посмотрела на меня, потом – на фотографию. Потом – отвернулась и долго сидела молча. Минут пять, наверное, а может быть, и десять.
– Значит, это был ты, – сказала она тихо. – Значит, Диму… ты.
Она снова посмотрела на меня. Это был тот самый новый длинный взгляд. И – опустила глаза, увела их. С той самой минуты я уже никогда не видел её глаз, её чёрных блестящих глаз.
– Дима был не один, – сказала она. – Был ещё один человек. Не в одно время, но… в разное время.
Я молчал. Во мне всё окаменело. Прошло ещё несколько минут. Не знаю, о чём она думала. Наверное, не о том, что мэра могла постигнуть та же участь, что и телевизионщика.
– Это был мэр, – сказала она. – Завтра я пойду и подам заявление. Я в любом случае уволюсь из мэрии.
Она так сказала «в любом случае», что я хорошо помню, – я вздрогнул.
И потом она опять сидела и молчала. Много минут. И я сидел и молчал.
– Я не знаю, – сказала она, – что мне делать. Мне надо подумать. А ты… ты можешь поступать со мной, как считаешь нужным. Если ты скажешь, я уйду с Петькой. Впрочем…
Тут Саша сказала что-то в том смысле, что таким женщинам, как она, детей, наверное, доверять нельзя. Она именно это имела в виду, но выразилась так, что я не смогу передать. Она всегда была способнее меня в гуманитарной области. Способнее – это слабо сказано. На десять голов.
И добавила, что если я велю ей уйти, она уйдёт, вот прямо сейчас соберётся и уйдёт. Тут мы снова посидели, помолчали.
Я тогда немного пришёл в себя, налил себе стакан коньяку, выпил. Саше не предложил. Она сама могла, но даже не шевельнулась.
Меня отпустило, и я сказал ей, чтобы она увольнялась и готовила вещи к переезду.
Через месяц мы устроились на новом месте.
Сашу взяли в областную газету, она там на хорошем счету, редактор в ней души не чает. Он мне сам это говорил, мы однажды с ним встретились на какой-то деловой тусовке.
Я перенёс свою штаб-квартиру в областной центр, и бизнесу такая смена декораций пошла только на пользу.
А дома – дома у нас установился новый порядок. Мы теперь жили каждый в своём углу, благо, жилплощадь позволяла, при желании можно с человеком почти не пересекаться. Например, муж встаёт, варит себе кофе, режет бутерброд, завтракает. Тем временем сын разбужен, жена его готовит в школу, его кормят, как только муж-отец покидает кухню. Так что Петька кричит ему вслед:
– Пока, пап! – когда тот выходит из квартиры.
Как-то раз я застал Сашу в гостиной, она смотрела какой-то французский фильм и не заметила меня. А я сел на секунду, засмотрелся. И тут фильм кончился, и я вижу, что она чувствует: я здесь. Надо встать из кресла, пройти мимо меня, лицом в лицо. И вот она сидит, не встаёт, сидит – и всё тут! Дождалась, пока я не ушёл, только потом встала и скрылась в своей комнате.
Однажды я пришёл с работы, а они, Саша и Петька – ужинают.
Петька увидел меня и кричит:
– Пап, иди быстрей, мама такую вкусную запеканку приготовила!
Петька, наверное, своим детским сердцем чувствовал неладное и пытался инстинктивно, как мог, мирить маму с папой.
Что делать, я сел. Саша положила мне запеканку. Петька наелся, убежал в свою комнату. Саша поднимается следом со стула, и тут я что-то такое произнёс – типа хмыкнул или громко так усмехнулся.
Саша постояла немного и села. И вот мы сидим один против другого за кухонным столом. Я смотрю на неё, а она – нет, у неё глаза опущены.
– Я понимаю, – говорит она, – что я… Не жена, так, полжены. Домработница. Ты можешь меня прогнать, я тебе говорила, я уйду. С Петькой уйду, одна уйду. Ты найдёшь себе жену, какую только захочешь, ты…
– Заткнись, – сказал я. – Заткнись.
Она помолчала, но глаз так и не подняла.
– А может, будет лучше, если ты меня убьёшь? – вдруг прошептала она.
Она шептала, чтобы Петька не услыхал.
– Нет, – продолжала она, – так нельзя. Петька останется сиротой, ведь тебя посадят…
Я, помню, смотрел на неё тогда, и во мне клокотало какое-то брезгливое чувство. Мне было совсем не жаль её. То есть, немного всё-таки жалко, но я не мог этого выразить, у меня язык не поворачивался даже кричать на неё.
– Нет, надо как-то по-другому, – прошептала она и ушла.
После этого случая она совсем перестала попадаться мне на глаза.
Дошло до того, что раз прихожу с работы, а в прихожей меня Петька встречает и шепчет, что, мол, мама заболела.
Заболела?
Петька смотрел на меня снизу с такой надеждой, что я пошёл в Сашину комнату. Она лежала, свернувшись в клубок. Я подошёл, она даже не шелохнулась. Мне стало не по себе, я принялся звонить по врачам и вызвал кого-то за хорошие деньги.
Приехала женщина, посмотрела Сашу и даже сумела с ней тихо поговорить.
Потом пришла на кухню и сказала:
– Не знаю, что тут у вас происходит, но у вашей жены нервное истощение. Да и физическое тоже.
Она посмотрела на меня, здорового мужика под сто девяносто, неодобрительно, словно это я морил жену голодом.
Мы решили положить её в стационар. Саша месяц лежала в отдельной палате, за ней хорошо смотрели.
Весь этот месяц мы с Петькой почти каждый день ходили к ней в больницу. То есть, мы
