Письма из Лондона - Дженнифер Робсон

– Да.

– Но более всего опасайтесь Найджела Вернона. Он неплохой редактор, но был против того, чтобы вы к нам приезжали. Сейчас он, может быть, и будет помалкивать, но все равно опасайтесь его. Я ни секунды ему не верю. А я его много лет знаю.

– А почему он был против? Потому что я американка?

– Может быть. Может быть, он не хотел брать еще одну женщину в штат. А может, ему вожжа под хвост попала, и это не имеет к вам никакого отношения. Я бы на вашем месте не стала тратить время на размышления об этом. И Кач всегда вас прикроет, невзирая ни на что. Он не похож на Найджела, как мел не похож на сыр.

Руби была расстроена и обескуражена, узнав, что заместитель главного редактора возражал против нее задолго до того, как ее нога ступила на землю Англии. Ее ждут нелегкие времена, если она собирается хорошо себя зарекомендовать. Но по крайней мере, если дела пойдут плохо, это не застанет ее врасплох. И еще она порадовалась тому, что может рассчитывать на Кача – он ее защитит.

– Спасибо, Мэри, я вам благодарна за совет.

– Не за что. А теперь я еще прикорну. Разбудите меня, когда приедем.

7 сентября 1940

День прошел очень хорошо.

Утром на работе она помогала Питеру со статьей о Вике Оливере [5]. Выдающийся комик был гвоздем программы в нескольких шоу, с аншлагом прошедших в театре «Ипподром», и, несмотря на перерывы, вызванные ревом сирен во время налетов, ставших практически ежевечерними, он пока ни разу не отменил и не сократил программу. А еще он оказался приемным сыном премьер-министра, хотя и отказался говорить о своих связях с семьей Черчилля, когда давал интервью Питеру.

Руби провела кое-какие расследования, и с помощью мистера Данливи ей удалось составить вполне убедительную биографию мистера Оливера. По рождению он был австрийцем, хотя по-английски говорил без малейшего акцента. Судя по нескольким недавним публикациям, которые ей удалось найти, он был в списке известных британских евреев, подлежащих аресту после германского вторжения. Тем отважнее было его поведение: он продолжал оставаться в центре внимания.

В час дня, когда настало время перерыва, все спустились на ленч в «Старый колокол». Руби, поощряемая Питером и Нелл, заказала себе к сырному сандвичу полпинты сидра. Ей понравился вкус сидра, но, выпив, она почувствовала сонливость, а в ее планы никак не входило пустить полдня коту под хвост, засыпая на ходу.

Когда они стали натягивать плащи, Питер вдруг пригласил ее в кино. Она почти согласилась, потому что сто лет уже не была в кинотеатре, но, глядя на его лицо, покрасневшее в тот момент, когда он, запинаясь, бормотал нужные слова, она ему отказала, хотя и в самой мягкой форме. Лучше было не поощрять в нем никаких романтических чувств, когда у нее не было ни желания, ни энергии для чего бы то ни было, кроме работы. И она не солгала ему, сказав, что устала и хочет пораньше лечь спать.

А еще она подумывала иногда, не появится ли снова на ее пути капитан Беннетт. После их совместного ужина она не слышала от него ни слова. Впрочем, она ничего такого и не ожидала – ведь в конечном счете он всего лишь помог другу. И тем не менее она вспоминала об этом человеке, и рядом с ним, таким надежным, уверенным в себе и сильным, хотя и не выставляющим свою силу напоказ, Питер выглядел довольно жалко.

– Может, как-нибудь в другой раз? Когда тебя не будет одолевать усталость? Могли бы после работы поесть где-нибудь, а потом – в кино? – настаивал ее коллега, уставившись взглядом в какую-то точку за ее плечом.

– Может, – сказала она, моля бога, чтобы Питер не воспринял ее ответ как своего рода гарантию. К ее облегчению, он просто кивнул, неожиданно пожал ей руку и направился к двери.

Она не сразу пошла домой – заглянула на кладбище при соборе Святого Петра, где, подставив лицо послеполуденному солнцу, наслаждалась строгой простотой этого сооружения. Она еще не набралась смелости войти внутрь. Столько лет прошло с того дня, когда она в последний раз заглядывала в церковь, в любую церковь, но даже ее любопытства, по крайней мере сегодня, было недостаточно, чтобы она сделала еще один шаг.

В конце концов она побрела к отелю и, вместо того чтобы взяться за книгу, которую начала читать вчера, села за машинку и принялась перепечатывать записи, набросанные утром. Устанет ли она когда-нибудь от звука и ритма ее «Ундервуда»? Клавиши так приятно шумели, когда ударник прикасался к бумаге, и она с огромной радостью смотрела на то, как петли и тире ее скорописи превращаются в четкие, ясные слова. Секретарский колледж был для нее растянувшейся во времени пыткой, но навыки, которые она там приобрела, не раз доказывали свою полезность. Если не считать Ивлин, она была единственным сотрудником в «ПУ», который умел печатать как следует – все остальные просто тупо стучали по клавишам указательным пальцем.

Час, а может, немногим более спустя, она подошла к окну, открыла его – в комнате стало слишком жарко. Потом она вернулась к столу, ее пальцы замерли над клавишами, и в этот момент она обратила внимание на шум. Рев в воздухе, настойчивый и нарастающий, не похожий ни на что, слышанное прежде. Она вернулась к окну, выгнула шею, чтобы посмотреть в небо, хотя соседние здания закрывали его почти целиком, оставляя лишь узкую голубую полосу.

Если минуту назад в небе ничего не было, то теперь она увидела движение. Голубая полоска превратилась в живой рисунок, усыпанный точками, которые то обретали четкость, то становились расплывчатыми, и все это двигалось, причем двигалось идеальным строем.

Высоко над Лондоном летели самолеты.

Она посмотрела на свои наручные часы: начало шестого. Пожалуй, она выйдет на улицу, чтобы получше рассмотреть, что там происходит. Может быть, она