class="p1">Только детей у них не было. Поздно оказалось. Тогда в двадцать пять были старородящие. Я в двадцать шесть второго родила, так там, в карте, так и было написано: «старородящая». Смешно, да? А тебе, Кать сколько?
– Тридцать три, – тихо ответила Катя. – Я давно уже старородящая. Вернее – вообще неродящая.
– Да брось! – покраснела Раиса. – Сейчас все по-другому! В сорок рожают и в сорок пять! А я в сорок бабкой стала, – рассмеялась она. – Осчастливили!
– Как получится, – вздохнула Катя. – Вы говорили – все от судьбы.
– Еще чаю хочешь? – засуетилась Раиса. – Да брось, не расстраивайся! Возьми и роди, дело нехитрое. Только не затягивай! А муж-то имеется?
– Увы. Ни мужа, ни ребенка. Такая я бесполезная.
– Брось, Катерина! – расстроилась Раиса. – Слушай! А ты в спальне еще не была? Там тоже полно Милькиного добра. Иди, покопайся! Может, чего и выкопаешь. Я все равно ничего отсюда не потащу, на кой мне все это? Мне бы очистить квартиру и сдать. А тут разгребать и разгребать. Господи, сколько ж Милька говна накопила. Я на помойку по десять раз на дню хожу, все таскаю и таскаю, спина отваливается, а барахло не кончается.
– Странная вы, – обиделась за умершую хозяйку Катя. – Вам квартиру оставили, а вы недовольны. Это же огромные деньги! Не на всех такое сваливается.
– Да довольна я, Кать, ты чего! Довольна. Только хлопотно очень. Ты не думай, я не какая-то там неблагодарная! Я б и так приехала Милечку похоронить. Никого у нас больше, никого из родни… Просто не общались мы, понимаешь? Много лет не общались. Слишком разные жизни… Я в селе, она тут, в городе. У нее кино, актеры знакомые, а у меня в собеседниках соседка-сплетница и свинья.
Раньше открытки к праздникам писали, а потом перестали. Милька еще писала, а я забывала. Ну некогда было – у меня дети, хозяйство. Падала, как подкошенная, а у Мильки столица, театры, кино и все остальное.
Потерялись мы, понимаешь, перестали общаться. Ну что у нас общего, сама посуди? А тут вдруг свалилась эта квартира! За что мне она, за какие заслуги? Да нет, конечно, я рада! Продам – крышу новую сделаю. Сарай поставлю, забор поменяю.
Катя звонко рассмеялась:
– Ну вы даете! Сарай, забор! Да вам на тысячу сараев и заборов хватит! И еще останется! Это же миллионы! А вы – «сарай»!
Раиса смутилась:
– Ну дочке квартиру в Кишиневе куплю. И сыну. Знаю, что деньги огромные. Не деньги – деньжищи! Только я, Кать, все осознать не могу – в жизни про такие деньги не слышала, не то что держала в руках! И еще – скажу тебе честно – боюсь я! Очень боюсь! Труси`т меня, Катерина!
– Чего вы боитесь? – удивилась Катя.
– Всего! – шепотом ответила Раиса. – Что заберут эту квартиру, что обманут! Что деньги мои тю-тю! Сразу же видно, кто я и откуда! Деревенская тетка, вот и окрутят. А что, такого полно, я по телевизору видала. Особенно тут, в вашей Москве! Что, Кать, я не права?
Катя уверила Раису, что никто ее не обманет. Ну, во-первых, те времена остались в далеких бандитских девяностых. А во-вторых, Катя пообещала знакомого риелтора, бывшую одноклассницу, женщину проверенную и честную.
Кажется, Раиса слегка успокоилась. Но все равно в ее глазах плескались и неуверенность, и недоверие, и боязнь.
Катя зашла в маленькую комнатку метров в десять – спальню.
Большая кровать, чуть ли не до потолка заваленная вещами. Двухстворчатый шкаф для одежды, у кровати тумбочка, на которой стопкой лежат книги, очки с дужкой, перетянутой пластырем, ночная лампа. Чудесная ночная лампа на устойчивой бронзовой ноге со сливочным стеклянным абажуром, по которому танцевал хоровод голубоватых стрекоз.
У кровати ковер, коврик. Шелковистый, с размытым пастельным рисунком. Старый коврик, определенно старый, и кажется, настоящий, персидский. В коврах Катя разбиралась, ее клиенты обожали настоящие персидские ковры и денег на них не жалели. Над кроватью висела невзрачная акварель: заросший старый сад, вдалеке дом с кривоватой деревянной лестницей, у крыльца старый велосипед и чья-то оставленная – забытая или брошенная – кукла в розовом кружевном платье. Ничего особенного, но сколько было тепла и покоя, домашней милоты, ностальгической нежности и печали в этой небольшой акварельке!
Катя сглотнула слезы.
– Дача это, – тихо сказала Раиса, увидев, как Катя рассматривает картину, – дача, что Мильке снимали, я там была. Еще удивилась – дом какой старый! И сад заброшенный, и никаких огородов. Земли много, а толкового ничего, одни деревья, и те лесные. Подумала еще – нам бы столько земли! Уж мы б каждый клочок засадили! На дачу эту тогда художник знакомый приехал, вот и нарисовал. Говорили, что художник известный, но имени я, конечно, не помню. Что, понравилось? – спросила она.
– Очень, – ответила Катя. – Детство вспомнилось, дача бабушкиной сестры тети Мани. Иногда мы туда приезжали.
– Забирай, – бодро кивнув на картину, сказала Раиса. – Мне-то она… сама понимаешь.
Катя задумчиво покачала головой:
– Не знаю, это может быть дорого. Можно я посмотрю, вдруг есть автограф?
Раиса махнула рукой и вышла из комнаты.
Катя действительно увидела довольно четкий, отлично сохранившийся автограф внизу, в самом углу картона, почти за рамой.
Неужели Панкратов? Не может быть. А почему, собственно, нет? Панкратов жил и творил именно в те годы, когда для маленькой девочки Эмилии снимали дачу. Семья была непростая, а значит, и Панкратов вполне мог входить в ближний круг. Безусловно, надо проверить. Но если это тот самый Панкратов… Акварель стоит денег, и больших.
Разумеется, в шкафу и вещах Катя копаться не собиралась.
Подошла к окну и раздвинула тяжелые, пыльные шторы.
Обычный московский двор, ничего примечательного: пустая детская площадка, скамейки по кругу, футбольная коробка, горящие фонари, кое-как припаркованные машины. Свет в окнах, силуэты людей. Обычная жизнь, с ее обычными заботами и хлопотами, с болезнями, несчастьями, радостями, приятными неожиданностями. С ушедшими и прибывающими в этот мир. Все логично и закономерно – жизнь!
Только в этой квартире больше нет жизни, той, прежней. А есть чужие люди, которые роются, копаются как кроты, выискивают что-то полезное для себя, что-то ценное, небрежно отбрасывая, отпихивая, отталкивая то, что не представляет для них интереса, забыв, что еще не так давно здесь жила хозяйка, одинокая женщина, прожившая долгую и наверняка непростую жизнь, со всеми ее падениями и взлетами, невосполнимыми потерями, слезами и улыбками. И каждая мелочь, которую вот-вот снесут на помойку, была для нее памятью, чем-то необходимым или просто любимым, хранящим тепло воспоминаний. Не просто
