с венерическим заболеванием или инфекцией прямой кишки, и он бровью не поведет — «обычное дело». Что я имею в виду: он никогда не осуждал, не поучал и не разыгрывал сурового родителя, требуя, чтобы я перестал плохо себя вести. Когда только началась эта хрень, приобретающая масштабы эпидемии, он посоветовал мне на всякий случай начать пользоваться презервативами, потому что никто не знал, как и почему распространяется ГИД, но Моргенштерн почти убежден, что его переносят физиологические жидкости. Никто же до сих пор не знает, вирус это или нет. До сих пор нет теста, чтобы определить, болен ты этой гадостью или нет. Я тоже могу оказаться носителем.
— Но пока у тебя нет симптомов.
— Но я же чудовищный ипохондрик. Стоит мне чихнуть пару раз, и я тут же решаю, что обречен.
— Джек… он ведь не обречен, надеюсь?
— Моргенштерн, естественно, не обсуждал его случай — врачебная тайна… и все такое. Но на прошлой неделе я прибежал к нему с болью в горле, решив, что это — начало чего-то ужасного, а оказалось, кстати, что это банальная простуда. А Джек рассказал о своем разговоре с друзьями из больницы Святого Винсента, куда последнее время принимают людей с ГИД. От этих врачей Джек узнал ужасные вещи: что бы врачи ни пробовали, болезнь лечению не поддается. Она не похожа на грипп или какие-то инфекции, которые реагируют на антибиотики. Все эти язвы на руках Джека… сейчас у половины моих друзей такие же. Причем по всему телу. Я знаю одного парня, у него такие на деснах. Другой знакомый был очень упитанным, так он потерял около шестидесяти фунтов и теперь похож на жертву голода в Биафре [138]. Не просто худой — живой скелет. Это какая-то чертова чума. Если доктор Моргенштерн прав и эта зараза передается через кровь или сперму, я обречен. Особенно учитывая количество мужчин, с которыми я был даже за последние недели.
— Начинай пользоваться презервативами, — предложила я.
— Я вообще подумываю взять обет целомудрия.
— Да, правильно.
— Ну, считай это трескучим манифестом, которому я, сама знаешь, никогда не последую. Но с этой минуты я буду использовать резинки и требовать этого от других. Скажи, на работе уже многие знают о Джеке?
— Пока никто ничего не говорил вслух.
— Но все видят, что он испуган, сильно похудел и такой вспыльчивый стал — взвивается на ровном месте.
— Долго скрывать это он все равно не сможет. Особенно если раны появятся в других местах, которые не прикроешь — на лице, например.
Это произошло в конце августа. По моему настоянию Джек по приглашению своего друга, у которого был дом на Файер-Айленде, поехал на десять дней отдохнуть на море — невероятно долгий срок для трудоголиков, какими мы оба были. В последнее время он начинал ко мне прислушиваться, иногда просил его подстраховать. Я взяла на себя важную рукопись, которую он редактировал (обзор истории пятидесятых), а также избавила от почти ежедневных телефонных разговоров с Корнелиусом Паркером, одним из самых возрастных и непростых наших авторов (впрочем, покажите мне хоть одного романиста, с которым было бы просто!). Этот блестящий и беспощадный наблюдатель описывал людей, загоняющих себя в ловушки ритуалов американской жизни, особенно напирая на ужасы семейных отношений, становящихся подчас губительными. Сам он был женат четырежды, этот преподаватель Сиракузского университета, крайне недовольный тем, что в пятьдесят пять лет он все еще вынужден преподавать ради оплаты счетов и многочисленных алиментов. К тому же он был алкоголиком и не скрывал этого. Каждые три или четыре года Корнелиус выпускал по книге и отказывался понимать, почему они не имеют такого же коммерческого успеха, как романы Джона Апдайка — предмет его вечной зависти и ненависти. На самом деле Корнелиус всегда получал прекрасные отзывы прессы, даже несмотря на то, что некоторым критикам казались откровенно унылыми его язвительный взгляд на отношения мужчин и женщин и тот хаос, который они творят совместно. И все же продажи в последнее время падали — настолько, что тираж последнего романа «Почему она от меня ушла» почти не разошелся: было продано всего 4300 экземпляров. Конечно, Корнелиус стал повторяться, мы даже подозревали, что он просто слегка перелицовывает свои же ранние работы, а читатели, поняв это, начали отказываться от его книг. Сейчас Паркер был близок к завершению своего долгожданного нового романа, и его одолевали обычные для писателей страхи и комплексы.
— Почему мой редактор не хочет со мной разговаривать? Он меня избегает? — спросил Корнелиус по телефону, когда Джек уехал отдыхать на побережье Лонг-Айленда.
— Он в отпуске, в котором давно нуждался.
— Но вы отвечаете на мои звонки вместо него уже больше месяца.
— Просто он был безумно занят.
— Слишком занят, чтобы поговорить со мной? Да я единственный автор, которого «Фаулер, Ньюмен и Каплан» печатают целых двадцать пять лет.
— Никто вас не избегает, Корнелиус. Я могу совершенно искренне, положа руку на сердце, сказать, что мы все здесь очень рады каждому вашему новому роману.
— Чему вы можете радоваться, если его никто не читал? Я иду ко дну в смысле денег… если эта книга вас не устраивает…
— Скажите, вам много осталось до ее завершения?
— Примерно пятнадцать тысяч слов. Я даже не уверен, что вообще смогу ее дописать.
— Вы позволите мне прочитать то, что у вас уже есть?
— Вы не мой редактор.
— Джек перед отъездом в отпуск поручил мне в его отсутствие заниматься с его авторами. Если вы хотите узнать мнение…
— Я никогда никому не показываю свои черновики, пока рукопись в работе.
— Тогда заканчивайте ее и приносите… через несколько недель или даже позже, если вам нужно время. Главное — сделать все хорошо.
— Потому что если это будет нехорошо, то…
— Корнелиус…
Очередная долгая пауза.
— Ко мне на несколько дней приезжал мой сын Марк, завтра он возвращается в город. Если он оставит рукопись в вашей редакции, вы сможете прочитать ее за выходные и позвонить мне — обязательно! — в ближайший понедельник?
— Обещаю, что сначала я поговорю о книге с вами, до того как связаться с Джеком. Это лучшее, что я могу сделать.
Но я не обещала Корнелиусу скрыть от Джека, что буду читать книгу. Если бы я промолчала и не сказала шефу, что согласилась ознакомиться с рукописью Корнелиуса, а впоследствии это бы всплыло, думаю, он тут же оторвал бы мне голову, фигурально выражаясь. К тому же, уезжая в отпуск, Джек взял с меня слово ежедневно звонить ему в 18:00 и докладывать обо
