голод души.
— Видно, что вы ее не испытали.
— У меня нет времени для этого.
— Позвольте спросить — кого имеем честь видеть?
— А! Вы имеете честь встретить человека без имени, без положения, без титула, без занятий и с множеством подобных без…
— Это доказывает только скромность, которая еще более делает вас занимательным, — отозвалась Иза, засмеявшись. — Но что же вы делаете в такую жаркую пору в лесу?
— Вы задаете мне чрезвычайно трудный вопрос, — отвечал Валек, более и более ободряясь тоном разговора. — Могу уверить вас самым торжественным образом, что сам не знал, зачем и куда иду.
Иза быстро посмотрела на Эмму, как бы желая сказать: видишь!
— На меня напала какая-то грусть, от которой хотелось мне избавиться, — продолжал Лузинский, — и я вышел в поле.
— И что же, вы рассеяли ее? — спросила графиня.
— Еще нет, но уже немного позабыл.
— Скажите же комплимент, потому что он теперь уместен.
— Не умею, — сказал Валек, улыбаясь насмешливо, — я вращаюсь в таком свете, где скорее говорят неприличности.
— А разве есть такой свет?
— Есть свет борьбы, в котором люди ходят, как ежи, вооруженные иглами.
— Так вы можете нас поранить? — сказала, засмеявшись, Иза.
— Нет, — отвечал Валек, — не могу, потому что между нами нет никаких отношений, и по всей вероятности я уже не встречу другой раз в жизни графинь Туровских.
— А, вы знаете, кто мы?
— Кто же вас не знает! Целый город знает семейство графинь Туровских, хотя бы по костелу.
— Вот, — прошептала Иза, — вся тайна погибла, все обаяние незнакомок исчезло. Вы имеете то преимущество над нами, что знаете, кто мы, между тем как нам неизвестно…
— Верьте, что не стоит и узнавать; я много потерял бы на этом. Я — просто нуль, и мое имя ничего не значит.
Иза начала всматриваться в него внимательнее; ей нравилась смелость ответов молодого человека, и она подошла ближе к нему.
— Так вы желаете остаться прекрасным незнакомцем из романа Вальтера Скотта? — сказала она. — Хорошо. Но принимая на себя эту роль, вы должны знать, что она налагает известные обязанности. Незнакомец после встречи в лесу является потом в новом и торжественном виде.
— Это было бы для меня невозможно, сказал, улыбаясь, Валек. Я не принадлежу к вальтер скоттовской школе, которая уже устарела, а к школе Дюма… и готов явиться вторично в худшем еще виде… как сирота без родителей, как пария, как чудак…
Валек вздохнул; на глазах навернулись слезы при воспоминании о своей горькой судьбе, кровь бросилась ему в лицо; он схватился за голову и быстро отвернулся.
Все это было так неожиданно, странно, что Иза не знала, что думать, ибо предполагала шутку, а слышала стон… Валек смотрел вдаль и ничего не видел.
— Что с вами? — спросила она.
— Извините, — отвечал Валек изменившимся голосом, — мне казалось, что я могу прикрыть сильное горе шуткой, но оно одержало верх.
Наступило тяжелое молчание; сцена, начавшаяся так весело, приняла почти трагический характер. Иза сильно заинтересовалась, почувствовала себя обязанной утешить этого странного безумца, и Эмма напрасно дергала ее за платье и повторяла:
— Уйдем! Может быть, он сумасшедший. Действительно, последняя выходка смахивала на сумасшествие.
Но Иза не могла так легко отречься от своего героя, предназначенного самой судьбой; она следила за всеми его движениями.
Отойдя несколько шагов, Лузинский снял шляпу, откинул волосы назад, подошел к колодцу и, зачерпнув руками воду из ведра, облил голову и присел на бревно в задумчивости.
— Нет, он не может быть сумасшедшим! — воскликнула Иза. — Но, очевидно, находится под влиянием какой-то грусти, какого-то происшествия, не знаю… Но он не сумасшедший.
Пани Осуховская, видевшая издали всю эту сцену и заинтересованная одинаково с графинями судьбою молодого человека, подошла к нему и спросила:
— Вы страдаете?
— Да, сильно.
Старушка, у которой одеколон служил универсальным лекарством, подала ему откупоренный флакон.
— Благодарю вас, но это мне не поможет, — отвечал Валек. Пани Осуховская, догадываясь, по старинным понятиям, что молодой человек съел что-нибудь несваримое, спросила тихим голосом:
— Вы, может быть, что-нибудь съели?
— Съел страшное горе, которого не могу переварить, — отвечал Валек с досадой. — Извините.
Пани Осуховская отошла от него и села, а Лузинский, отправившись к колодцу, еще раз облил голову и, как бы успокоившись, возвратился к графиням.
— Извините мое неприличное поведение, — сказал он совершенно спокойно. — Я не мог владеть собою. Действительно, я вышел из города под впечатлением страшного горя, хотел скрыть его, но оно разразилось, Теперь все пришло в нормальное положение.
— Мне очень жаль вас, — отозвалась Иза, — тем более что, не зная болезни, трудно дать лекарство.
— Болит сердце, но эта болезнь имеет множество видов, от которых решительное лекарство — смерть, а единственное облегчение — время.
— Не думайте, что мы так бесчувственны и счастливы, что недоступны состраданию. Кто же мог угадать, разговаривая с вами, что вы мучитесь? Скажите, пожалуйста, кто вы? Может быть, мы в состоянии помочь вам.
— Нет, я не желаю принять помощи, она невозможна, но позвольте поблагодарить вас.
— Так скажите ваше имя.
— Не могу. Мое имя ничего вам все равно не скажет. Мой удел — борьба с препятствиями.
Иза сильнее приступала к Валеку. Странный оборот разговора экзальтировал ее, и ей казалось, что этот незнакомец — человек предопределения. Ей представилось, что она видела как бы во сне его черты, слышала как-то его голос; лицо молодого человека, дышавшее жизнью, внушало ей симпатию. Если бы в нашем веке возможно было влюбиться, мы сказали бы, что Иза мгновенно влюбилась, но мы употребим более скромное выражение и скажем, что она сильно заинтересовалась. Она подумала, что могла бы быть для него утешением, покровительницей, могла спасти его.
— Во всяком случае, — отозвалась она, помолчав, хотя напрасно испуганная немного Эмма старалась отвлечь ее от разговора, — вы могли бы рассказать мне свою историю, не называя себя по имени. Вы знаете, кто я, и я не изменю вам.
— История моя заключается в двух словах, — сказал Валек, подымая голову несколько эффектно. — Я не знал матери, ничего не знаю об отце — жив он или нет; сироткой в пеленках меня взял на воспитание добрый человек, который, не желая обзавестись попугаем или обезьяной, кормил и одевал куклу, которая подчас лепетала ему. Не могу пожаловаться, мне хорошо жилось у него: он был кроток, баловал меня. Меня учили всему, чему учат детей; не танцевал я только гавот, а остальное все мне известно, А между тем мне было скучно, досадно, я чувствовал себя несчастным и в один прекрасный день поссорился со своим благодетелем за
