Кто был вокруг него? (Вот, они сидели ещё за одним, последним вечерним чаем.) Свита. Как будто необходимые, при своих обязанностях, и милые, – а совсем не действенные люди, не советчики, не помощники. Министр двора Фредерикс – уже совсем в рамолитете, порой слабоумен, содержимый по жалости, из традиции. Маленький адмирал Нилов – хорошее сердце, горяч, да всегда нетрезв. Сонливый Нарышкин, услужливый Мордвинов. Один Воейков энергичен, и голова работает практически, но больше всего практически – на собственное устройство. А досмотревшаяся до него Аликс предупреждала не раз, что при всей его внешней уверенности, самонадеянности и властолюбии – он внутренне трус и всегда может изменить.
Никем не подкрепляемый, Государь собственною рукой написал ответную телеграмму Голицыну: и новый воинский начальник, и войска прибудут в Петроград немедленно. Но перемены в личном составе гражданского управления (чтоб не назвать открыто для телеграфистов «правительство») при данных обстоятельствах считаю недопустимыми.
И – сам понёс телеграмму в штаб, чтобы своим появлением ещё раз внушить Алексееву, что никаких уступок по «ответственному министерству» не будет.
Оказалось, Алексеев настолько худо себя чувствует, что прилёг. Государь не велел его поднимать. Но передать ему, что решение неизменно.
Однако не успел Николай вернуться к себе, готовясь уже и почивать, – как снова, тяжёлой походкой, уже даже не военной, к нему прибрёл Алексеев. И – стал отговаривать от посылки такой телеграммы.
Какая-то часть мозга у всех у них была поражена! – и они не понимали, о чём просили.
Трудно было Алексееву подняться из постели и прийти.
Ещё труднее – Государю устоять на своём.
Но, собрав всю волю, устоял перед умолениями.
Он сам не узнавал своей твёрдости! Аликс гордилась бы им!
Однако вся эта последняя твёрдость, которую он в себе съёжил и додерживал, всё черезсильное состояние этого дня – могли вот-вот и рассыпаться. Тянуло прикоснуться скорей к спасительной силе жены и почерпнуть новой твёрдости.
Правда: что если б не откладывать на середину дня, а поехать в Царское раньше. Например, утром?..
Уже уходил спать в свою с наследником маленькую спаленку, уходил в нерешительности, уже как бы не веря, что день может так просто кончиться, – и тут доложился через камердинера и вошёл крупным решительным шагом Воейков. (По виду не бывало более уверенного и решительного человека, чем он.)
Вот с чем: только что из Царского Села поступил по перебивчатому телефону запрос обергофмейстера графа Бенкендорфа: не желает ли Его Величество, чтобы Ея Величество с детьми выехали ему навстречу?
Загадка!..
Николай изумился: при тяжёлой кори детей, по морозу – выехать навстречу? Как это понять? Только что, в последнем письме, отговорилась от поездки в Ливадию – весной и по выздоровлении детей, – а теперь готова в мороз ехать с больными?
Но поговорить прямо – невозможно, прямая линия с Царским всегда работала перерывисто, неразборчиво.
О, Боже! Как всё понятно: императрица – в отчаянном положении, она боится за детей, боится этого бунта больше, чем кори? Так каково положение там?
Практик Воейков быстро соображал: именно так и надо делать, немедленно выхватить семью из Царского, хотя бы на автомобилях, на аэропланах! А потом – в поезд, и в Крым. Именно так, Ваше Величество.
Но Государь представить такого не мог: дети, наследник – пригвождены к постелям, и как же можно рисковать везти их по холоду? Не такой же бунт, преувеличение. Сама же императрица ни одной грозной телеграммы не дала за день. Ни Протопопов.
Но Боже! Как ей одиноко, и смутно, и тяжело. Как же он мог ещё раздумывать, ускорять ли свой отъезд?
Ответить, если удастся, или телеграфом: ни под каким видом не ехать! Государь немедленно выезжает в Царское сам.
Решил – и как сразу облегчилось сердце! Вся тяжесть этого дня, этих дней – как будто уже и спала, пережита! Скоро – вместе! Скорей – соединиться! Всё изболелось! Как она одна там, бедняжка, как?!
И – послал Воейкова распорядиться подать царские поезда немедленно! Уже не ложимся спать в Ставке, а – сразу же едем!
Да мятежники, может, и правда угрожают Царскому? Но там – силища своих войск! И ещё едет георгиевский батальон. И начнут подъезжать полки с фронта!
Привычно, быстро уже собирал мелкие путевые вещи.
Но Воейков воротился с досадной задержкой: поезда технически не готовы к движению, можно приготовить только к концу ночи. А садиться в вагоны – можно около часа ночи.
Через час? Ну, хотя бы так. Собираемся.
Но – опять Алексеев! Прослышал о царском распоряжении – и снова поднялся и, пошатываясь, со сдвинутыми очками, пришёл уговаривать Государя снова, на этот раз: не ехать ни за что!
Так просил и Миша: только не ехать в Царское.
Так просил теперь и Алексеев: опасная минута, в Петрограде неопределённость, правильное место Государя – в Ставке. Вся Россия в покое, кроме Петрограда нигде безпорядков нет, вся Действующая армия – в порядке, строго подчинена державному вождю, – как же может Государь всё это покинуть и ехать сам на опасность?
Но – уже было радостно решено! И Государь просто не понимал безцеремонного вмешательства начальника штаба в его личные дела. Какой зов над человеком властнее, чем зов семьи?
А Ставка? – оставалась в руках Алексеева. Государь уезжал спокойно.
У Крыжановского. – Протопопов спрятался на ночь.Выйдя с рокового заседания кабинета, на котором он отказался от поста, Протопопов побрёл по залам и лестницам Мариинского дворца, не видя ковров и ступенек. В таком отчаянии и таком безсожаленном одиночестве был он, как ещё никогда не бывал: куда идти, куда ехать? – его дом разгромлен – и это уже не его дом – он сам отказался от своего сияющего поста – и кто же он теперь был? Легко сказать «застрелиться» – но как нажать гашетку? – да и пистолета нет. Как решиться расстаться со всем, что есть жизнь, краски и движение?
К счастью, он набрёл на кабинет Крыжановского, и тот был у себя, и имел терпение и время беседовать, выслушать страстную исповедь и жалобы на министров, на Думу, на всех, – и поддержать, и успокоить. И обсудил с Александром Дмитриевичем, кончать или не кончать с собой, и уверил, что не надо.
Сам Крыжановский был весьма государственный человек и с большими познаниями: это он когда-то уверенно оппонировал Витте: что земство отлично совместимо с самодержавием и должно развиваться. Он был автор конституции 1906 года и, в исправленье, третьиюньского закона 1907. Крыжановский едва не стал и министром внутренних дел. И так – ему ни разу не пришлось занять подлинно крупного поста – что сегодня выглядело и безопаснее. (Но тревожился он за свои неосторожные дневники, где остался след многих государственных лиц и событий, – успеет ли дождаться ночи, чтобы сжечь их? И уже пора ли сжигать?)
И чем больше Протопопов выговаривался, изнемогая, в потерянности судьбы, тем всё же становилось ему легче. А Крыжановский тем временем обдумывал его положение и указал, что Мариинский дворец может подвергнуться разгрому и с тем большей опасностью, если Протопопов будет находиться здесь, это навлечёт толпу на дворец. Тем более это крайне опасно самому Протопопову. И он же, выручатель, догадался, куда Протопопову скрыться: в здание Государственного Контроля, совсем рядом, Мойка 72. Позвонил и получил разрешение переночевать в служебном кабинете. Ах, какой подарок судьбы и в какую минуту! И не надо пробираться пешком через разбереженный, роящийся город, но – ускользнуть из Мариинского дворца чёрным ходом и шмыгнуть двести шагов позади него.
И вот – впустили. И вот за тобой заперта массивная дверь – благожелательный швейцар – пустой вестибюль – пустая лестница – о, надо испытать эти все опасности, уйти из-под молота судьбы, чтоб ощутить пустое вечернее учреждение как уголок спасительного рая! Во всём Петрограде нельзя было, наверно, сейчас придумать более безопасного места. За эту ночь могут разгромить все дворцы, все министерства, все частные квартиры министров – о, ни один из них, исключавших его, не посмеет сегодня спать спокойно! – а вот Александр Дмитрич пребудет совершенно безтрепетен. Одну ночь, но блаженно, как ангел: ни в какую же голову не придёт громить государственный контроль! Отвели его в кабинет помощника главного контролёра.
О, какое сразу освобождение нервов! Сразу утихла эта мучительная внутренняя дрожь, не отпускавшая весь день от утреннего звонка градоначальника. От этого резкого контраста, от этого спасения в десять минут – тёплые волны благодарного покоя заполняют душу и как будто взносят, как будто взносят, и ты плаваешь, ногами безчувственен к коврам. Так переволновался, так исстрадался, – но свалилась ответственность, но отпала опасность – и по контрасту теперь не хочется думать ни о чём дурном, но отдыхать, но может быть грезить, – а все заботы и огорчения пусть отодвинутся на утро!
