Тавровский поехал к Любской, желая как-нибудь запугать ее, задарить, уговорить -- одним словом, как можно скорее покончить это дело. Он знал упрямство ее характера, но надеялся и на свою настойчивость. Однако ж, увидев Любскую и вспомнив ее дерзость, Тавровский забыл свое благоразумие; злоба душила его. Любская явилась перед ним расстроенная, вся в слезах, чем он был немного удивлен.
– - Я думал найти вас торжествующей,-- сказал он иронически,-- и льстил себя надеждою уничтожить ваше торжество.
– - Да вон тот дурак, помешанный, наделал мне таких сцен, что я как дура расплакалась,-- говорила Любская, вытирая слезы и как бы стыдясь их.
– - Ваш свирепый защитник? Это что-то худой знак. От вас все отступаются, как…
– - Прошу вас умерить выражения! -- перебила Любская.
– - Это почему? Вы, кажется, не умеряли их, да еще в моем доме, в присутствии особы, на которую вам с благоговением следовало бы смотреть. Знаете ли, вы еще не взвесили вашего неблагоразумного поступка. Ну, если бы я вас встретил первый, то…
– - Что бы вы сделали?
– - Я?.. я сначала переломал бы ребра швейцару, потом вашему защитнику, а…
– - Замолчите! вы забываете, что вы говорите! -- в ужасе воскликнула Любская.
– - Да! я нахожусь в таком состоянии, что не могу ручаться за свои слова; даже…
Лицо Тавровского было страшно, так что Любская пугливо сказала:
– - Успокойтесь; я потом буду говорить с вами.
Тавровский долго ходил по комнате, как бы желая успокоиться, и потом, сев возле Любской на диван, серьезно, но уже покойно сказал:
– - Я надеюсь, что между нами всё и давно было кончено?
– - Я надеялась, что года, моя терпеливость тронут вас и вы исполните то, что несколько лет тому назад обещали.
– - Это забавно, это мило!! ха-ха-ха! Вы просто шута из меня хотели сделать! -- сказал Тавровский.
– - Не говорите так со мной! вы знаете мой характер: за оскорбление я плачу тем же! -- в негодовании отвечала Любская.
– - Извольте! будем говорить иначе. Например: что вы надеялись приобрести вашим визитом? Вы подвергали себя страшной опасности. Ну что, если бы вы встретили не кроткую и робкую девушку, а опытную и знающую людей? вы были бы жалки и ваше положение было бы унизительно. И когда вы вздумали утолять ваше самолюбие? после таких огромных промежутков времени, разделявших нас! Я женюсь… что же такого ужасного для вас? Вы разве можете упасть во мнении ваших собраток и собратьев? напротив, новая квартира, мебель, экипаж -- и вы стали выше в их мнении. Я хорошо знаю вас, и я надеялся на ваше образование, опытность, знание жизни. Сознайтесь, что наши отношения друг к другу вовсе не были такого рода, чтоб вы имели право являться ко мне в дом и делать сцены?
– - Я глупо сделала! я сама себе удивляюсь! -- искренно отвечала Любская, покраснев при воспоминании о своей ошибке.
– - Вот теперь я вас узнаю! И к чему вам было выходить из вашей роли?.. Я рад, что вы сознались в своем проступке, и вы должны его исправить.
– - Это как? и чего вы от меня требуете?
– - Очень простой вещи: явиться опять ко мне в дом и сознаться той, которой вы наговорили глупостей, что всё вами сказанное --чистейший вздор…
– - Ваше требование выходит из границ. Нет! я никогда не унижусь! придумайте другое средство,-- гордо сказала Любская.
– - Другого нет! советую согласиться, если вы не хотите нажить себе самого страшного врага! -- таким угрожающим голосом сказал Тавровский, что Любская с досадой отвечала ему:
– - Я не ребенок: не стращайте меня!
Но вдруг ее лицо озарилось радостью; она засмеялась и весело сказала:
– - Извольте, я на всё согласна,-- только на одном условии.
– - Какое? -- с любопытством и поспешно спросил Тавровский.
– - Вы должны ужинать у меня накануне вашей свадьбы! -- сказала актриса.
Павел Сергеич нахмурил брови, потом усмехнулся и сказал:
– - Это только вам могут прийти в голову такие условия.
– - Согласны? -- кокетливо спросила Любская.
Тавровский подумал и сказал:
– - Я готов! Мне ужасно надоели ссоры, объяснения. Я согласен!
– - Вашу руку,-- поспешно сказала Любская.
– - Вот она.
– - Я сейчас же еду.
– - И умно сделаете!
Они расстались так дружно, как будто между ними и тени не было неприятностей.
Люба еще находилась под влиянием страшного визита, как ей доложили опять о желании Любской видеть ее. Люба в испуге не велела принимать; но Любская стояла уже в дверях и бросала умоляющие взгляды. Ее голос, взгляд, манеры, походка -- всё выказывало женщину под тяжким бременем раскаяния. Она была бледна, глаза красны и впалы. Если бы не вечер и не сильное волнение Любы, может быть, она заметила бы, что всё это было искусственно.
– - Я пришла у вас просить прощенья…-- тихим голосом сказала актриса.
– - Не у меня, а у него вы должны просить прощенья, если любите его,-- нетвердым голосом отвечала Люба, верно припомнив слова Тавровского, что иначе надо было бы говорить с Любской.
– - Слова, сказанные раздраженной женщиной, не есть оскорбление мужчине. Нет! я у вас должна просить прощения. Я обдумала свой поступок и ужаснулась его! Меня увлекла любовь; но я актриса и не имею тех прав, как другие женщины.
– - Почему?
– - Условия нашей жизни выходят из ряда; свобода, которою мы пользуемся в некоторых случаях, есть в то же время страшная преграда для нас. Я сама чувствую смешную сторону моих надежд и спешу уверить вас, что счастье ваше с ним будет прочно. Он один из благороднейших людей, и я готова дать клятву, что он не сделал ни одного поступка в своей жизни, за который вам как жене его можно краснеть.
– - Как же вы говорили утром? -- воскликнула удивленная Люба.
– - Повторяю вам, я говорила в бреду.
Люба свободно вздохнула.
– - Простите раскаивающейся женщине… Вы можете заметить по моему лицу, что должна я была перечувствовать с той минуты, как оставила вас.
Люба испугалась бледности и страдальческого вида Любской, которая продолжала почти шепотом:
– - Позвольте мне уйти: я… чувствую, что силы меня оставляют…
И она пошатнулась, идя к двери.
– - Сядьте: вы упадете! -- сказала Люба, подбежав к актрисе, которая зашаталась и облокотилась на ее плечо. Но она скоро очнулась; как бы удивленная, вспоминала, казалось, где она, глядела на Любу, осматривалась и наконец, заплакав, сказала:
– - Как вы добры! вы простили меня, вы не испугались поддержать женщину, оскорбившую вас. О, возьмите, возьмите его! он вам одним должен принадлежать!
И актриса, сорвав медальон с своей груди, поцеловала его и, оставив в руках растроганной Любы, поспешно вышла. Лишь только она захлопнула дверь за собой, как поднесла платок к губам, заглушая свой смех.
Ужин и его последствия
Тавровский так спешил свадьбой, что все в доме сбились с ног. Накануне дня свадьбы, начиная от Ольги Петровны до последней приживалки, все улеглись спать в папильотках, сделав такие приготовления, как будто каждая из них была невестой. Тавровский не желал пышной свадьбы; но Наталья Кирилловна и слышать не хотела о простоте и скромности: она созвала всё, что некогда ей было знакомо. Люба с трепетом ждала этого дня: она без ужаса не могла вспомнить, что должна будет предстать всем родным Тавровского, которые, казалось ей, должны быть похожи на Наталью Кирилловну, и гостям. И к тому ж сомнение не совсем уснуло в ней. Она долго не ложилась спать, всё о чем-то думая. Поздно ночью кто-то тихо постучался к ней в дверь. Люба очень удивилась, кто мог бы прийти в такой поздний час; она отворила дверь -- и в ужасе отскочила: перед ней стоял цыган, бледный, с сверкающими глазами.
– - Что случилось с тобой?'-- воскликнула Люба.
Цыган не мог говорить.
– - Ты весь дрожишь…
Цыган робко подал Любе маленькую записку. Пробежав ее, Люба помертвела и в отчаянии упала в креслы. Записка была очень лаконическая, из двух строк: "Стерегите его. Он дал слово ужинать у одной знакомой ему дамы, с которой давно уже довольно короток".
– - Эту записку я получил час тому назад. Меня вызвали из моей комнаты, и незнакомый мне человек, подав ее, скрылся,-- отчаянным голосом говорил цыган.
– - Ну что же? он дома? он не ушел? -- шепотом спросила Люба.
Цыган глухим голосом отвечал:
– - Я следил…
Люба вскрикнула в негодовании, быстро вскочила с своего места и, бегая по комнате, искала что-нибудь надеть.
– - Ты знаешь, где он? веди, веди меня туда! -- говорила она, перемешивая слова свои рыданиями.
– - Я поступил бесчеловечно! -- в отчаянии воскликнул цыган.-- Пусть лучше ты была бы обманута!
Люба выпрямилась: в минуту слезы у ней исчезли, и она решительным голосом сказала:
– - Нет! это последние слезы о нем. Веди меня, где он: я хочу, я должна сама увериться. И это будет мое прощанье с ним.
– - Что ты хочешь делать?
– - Вели закладывать дорожную карету! Но как же я выйду из дому?
