Так прошло много лет. Сын Сары вырос; раз ему понадобились деньги, и случай столкнул его с горбуном. Горбун с радостью стал давать ему деньги, брался даже помогать ему в удовольствиях разного рода. С той поры у горбуна снова завелись постоянные сношения с домом Бранчевской, которой он, впрочем, никогда вовсе не упускал из виду; ему знакомы были все люди, а с Анисьей Федотовной он был старый друг.
Наконец обстоятельства привели его еще раз увидеться и с самой Бранчевской. Сара увидала случайно в Полинькиной комнате образок, который когда-то надела на шею своей дочери. Страшная догадка мелькнула у ней. Горбун был призван.
Мысль, что Полинька, так страстно им любимая, дочь той самой женщины, по милости которой вынес он столько муки и унижения, в первую минуту сильно ошеломила его. Но во вторую минуту он уже сообразил, что тут представляется новая возможность достигнуть своей цели или отомстить гордой Полиньке.
Розыски удались: снова отвергнутый Полинькой, горбун доказал Бранчевской, что Полинька не дочь ее. Лишив пристанища бедную девушку, пустив по миру Кирпичова, его жену и детей, он торжествовал, строил новые планы… непробудным сном продолжала спать душа, озлобленная и жестокая… пока не грянул гром божий!
Глава X
Видения и действительность
Подобно утопающему, который хватается за соломинку, Кирпичов, получив свободу, тотчас же кинулся обивать пороги у людей с капиталами; просил денег, приглашал в половину и сулил впереди золотые горы. Смешон и жалок был он с своими несбыточными планами, с непоколебимой верой в свои коммерческие способности, в любовь к нему всей просвещенной России, с фантастическими цифрами и выкладками. Слушали его равнодушно, без возражений, как слушают помешанного, усмехались, пожимали плечами. Никто не поддавался. Некоторые, впрочем, просили времени подумать. Тогда воображение Кирпичова быстро разыгрывалось: в радужных красках рисовалась ему будущность, и прежние друзья Урываев и Бешенцов, не покинувшие его в несчастии, уже пили и принуждали его пить за новое открытие магазина. Но получив наутро отказ, Кирпичов опять впадал в раздражительную тоску…
Много дней разъезжал он — проку не было! Наконец едет он по одной узкой и некрасивой улице. Дело к вечеру. Кирпичов глядит на дома, на магазины, на лавочки… кипит в них торговля, отворяются и затворяются двери, и понятно: роковая печать не оковала их! Ноет сердце книгопродавца! Вот он видит дом, старый и безобразный, вышины непомерной… Счастливая мысль шевельнулась в его голове, лучом надежды осветилось его лицо…
— Стой! — кричит он извозчику. Извозчик остановил свою клячу.
Кирпичов спрыгнул с дрожек, вошел на двор и поднялся по темной, грязной и узкой лестнице в самый верх. Долго стучался он в единственную дверь чердака, наконец послышался стук ключей, запоров, задвижек.
— Кто стучит? — спросил из-за дверей испуганный и угрюмый голос.
— Я… Кирпичов… я, душенька! — отвечал Кирпичов.
Однако долго еще не отворялись двери, так что Кирпичов рассердился и закричал:
— Отворяй, не то выломлю!
Задвижка щелкнула: высокая, сухая и мрачная фигура появилась на пороге со свечой.
— Насилу-то! — воскликнул Кирпичов ласково и принялся обнимать персиянина, который с угрюмой важностью подставил ему свои впалые, желтые, колючие щеки и глубокомысленно произнес:
— Здоров?
— Здоров, Здоров! А ты как? — спросил Кирпичов, входя в нечистую и совершенно пустую комнату.
Персиянин ничего не отвечал; он усердно трудился, запирая замки и задвижки у дверей.
Кирпичов ударил его по плечу и сказал:
— Эх, Кахарушка, как закупориваешься! знать, много тут?
Он подмигнул и щелкнул по своему карману. Персиянин замотал головой.
— Ну, что таишь от меня! я ведь не украду.
— Зачем красть, ты мой наследник! — протяжно произнес персиянин. — Умница, умница! Больше не сердишься?
— Не сержусь, не сержусь! — отвечал Кирпичов.
Хотя он считал персиянина большим дураком, однакож персиянин тотчас взял у него свой маленький капитал, как только пошли первые слухи о расстройстве дел Кирпичова. Кирпичов страшно рассердился, и с той поры уже более двух лет они не виделись. Теперь шла мировая.
— Ты мой наследник, — повторил персиянин. Кирпичов кинулся обнимать его и, целуя ошеломленного азиатца, растроганным голосом говорил:
— Ах ты, моя душенька Кахарушка, ты мой друг; ты один по-прежнему меня любишь… а то все…
Он отчаянно махнул рукой; голос его задрожал, и, чтоб скрыть волнение, он принужденно кашлянул.
Персиянин повел его в другую комнату, также грязную и пустую; только старый персидский ковер разостлан был на полу у печки, и на нем валялись засаленные кожаные подушки.
— Садись! — сказал персиянин, указывая Кирпичову на ковер и ставя на пол свечу.
Кирпичов бросал кругом взгляды, выражавшие его глубокое презрение к убранству комнаты. Однакож он сел на ковер и, заложив по-турецки ноги, сказал:
— Вот за то тебя люблю, хаджи, что ты умеешь жить. Ну, на что все эти диваны, стулья, кресла? То ли дело ковер! и сидеть ловко и лечь можно!
И Кирпичов лег.
Много говорил он о своих делах, говорил горячо. Персиянин сидел неподвижно против него и, казалось, внимательно слушал. Но вдруг странная улыбка показалась на его губах; он манил кого-то к себе, шевелил губами и снова впадал в неподвижность.
— Ну, а скажи-ка мне, Кахар, хочешь ли ты быть богачом? — спросил Кирпичов.
Мрачное лицо персиянина передернулось, черные огромные зрачки на желтых белках забегали. Он оскалил зубы.
— Хочешь? — повторил Кирпичов.
Персиянин закивал головой, Кирпичов придвинулся ближе к нему и таинственно сказал:
— Так и быть, по старой дружбе, я тебя возьму к себе в долю!
Лицо персиянина опять стало неподвижно.
— Слушай, хаджи Кахар, мне нужен капитал, я уплачу долги, книг у меня вдвое больше… — какой вдвое! вчетверо, чем долгу! Мы опять откроем торговлю, я издам сочинение одного известного сочинителя… уж такого известного, что я тебе скажу, душенька! Уж все слажено, только печатай теперь… Оно нам принесет чистого барыша тридцать тысяч!
И Кирпичов торжественно посмотрел на персиянина. Но в лице азиатца было полное равнодушие.
— Да это что! а вот я устрою контору по тяжебным делам, понимаешь? от господ иногородних буду получать дела и процессы! да хоть бы у тебя… чего лучше? вот твое наследство, ей-богу, выхлопочу! ты получишь его! где бумаги? покажи!
Персиянин ничего не слыхал, он глядел на одну точку. Кирпичов продолжал:
— Ну, где же бумаги по наследству, а? да мы просто миллионеры будем! Я еще покажу, что такое Василий Матвеич! Меня все теперь чернят, дурными слухами подрывают доверие ко мне, на порог дома меня не пускают, как будто я уже нищий и прошу у них хлеба! И все те люди, которых я кормил, поил! Ты понимаешь ли, как мне больно видеть такую неблагодарность! И разве я уж такой дурной человек, разве я чужие деньги прожил?..
Голос Кирпичова дрожал; тоска начала подступать к его сердцу, и, как часто случалось с ним в последнее время, он впал в совершенное отчаяние, начал стонать, жаловаться, плакать…
— А мои дети, — говорил он, упав в подушку лицом и зарыдав, — что с ними будет? неужели им придется жить по чужим людям, быть приказчиками?
(Кирпичов знал, каково быть приказчиком.)
— Господи! если б деньги! деньги… да я застрелюсь, если не достану денег!
Тупые черные глаза персиянина, хлопая веками, с испугом устремились на Кирпичова, в котором припадок малодушия все усиливался. Он клялся, что убьет себя, и вдруг кинулся к окну. Лицо неподвижного персиянина выразило ужас. Он быстро удержал Кирпичова и сказал:
— Не плачь! хочешь, я…
— Денег? а? денег? — весь задрожав, перебил Кирпичов.
— Нет!.. лучше! я вот, видишь, бедный: один ковер! да, бедный! А вот мне ничего не надо, мне стоит захотеть, и я буду иметь все, все… дворец, гарем… У самого властелина всей Персии нет таких жен, как у меня… две тысячи… да! и одна другой лучше!.. Хочешь, и у тебя их будет столько же?
Кирпичов усмехнулся.
— На что мне твои жены? — отвечал он иронически, качая головой. — Мне и одну-то нечем кормить. Мой магазин, отдай мне мой магазин!..
— Ты будешь его иметь! — решительно сказал персиянин.
— Как?
— На, проглоти одну лепешечку…
Персиянин вынул из кармана своего засаленного архалука коробочку и передал ее Кирпичову.
— Знаю, — сказал Кирпичов, раскрыв коробочку и взяв одну лепешку в рот, — знаю! ваше лакомство… ваше.
Персиянин тоже проглотил лепешку и снова впал в неподвижность.
Несколько времени Кирпичов с жаром доказывал ему, что все люди его враги, что горбун злодей и самый свирепый его враг; наконец он смолк и, подобно персиянину, впал в неподвижность.
